«А не случилось ли беды с Лешей?» — подумала Нюрка. Она отцепила от трактора плуг и на полном газу — в Хворостянку.
Только поравнялась Нюрка с рубежом, где наши поля граничат с соседскими, видит, будто что-то валяется на дороге. Пригляделась: гармошка! Меха вдавлены, смяты, знать, ногами ее, гармошку, топтали. Не Лешина ли? Остановила Нюрка трактор, спрыгнула на землю — поглядеть. Глянула влево от дороги, на рубеж…
А на рубеже — Леша… Лежит; голова его запрокинута, руки разбросаны в сторону.
«Надрыхался, спит, а ты там за него работай!» — подумала Нюрка, подходя к нему. Но вот она подошла… склонилась над ним — и крик ужаса вырвался у нее из груди.
Лицо у Леши все было в кровавых ссадинах. Гимнастерка на спине разодрана. Она приподняла его — а под ним лужа крови.
«Ножом… зарезали!..» Ноги у Нюры подкашивались. Но она нашла в себе силы, приподняла его, кое-как перевязала платком рану. Леша тихо постанывал, пока она возилась с ним. Перевязав рану, Нюрка взвалила Лешу на трактор — и прямым ходом в район, в больницу..»
Я достал сигарету, чтобы закурить, и в это время за спиной у меня раздались ребячьи голоса:
— В шапку, в шапку его! — кричал Васек Козырев по прозвищу Лоб. Я по голосу его узнал.
Только я закурил — вот и ребята: запыхавшиеся, возбужденные. У Васька в руках шапка. Увидев нас, ребята мигом смолкли, присмирели.
— Андрей Васильч! — проговорил, отдышавшись, Васек. — Мы ежа поймали!
Он нагнулся, раскрыл треух, и из шапки на землю вывалился ежик. Старый ежик, скорее всего даже ежиха: серый, пузатый такой ком.
— Отпустите его! — сказал Лузянин.
— Нет, Николай Семенч, — отозвался Васек. — Я домой его возьму. Он заместо кошки мышей пугать будет. — И он снова закатал ежа в треух.
— Ну хорошо, — сказал Лузянин. — Только тихо. Мы тут Андрея Васильевича слушаем. Садитесь и вы, если хотите.
Слушать учителя — это все-таки не суперфосфат носить: ребята мигом приволокли из чащи березовую жердину и долго усаживались, прилаживая ее заместо скамьи.
Я выждал, пока они затихнут. И, как только шушуканье и кряхтенье их прекратилось, я снова продолжал рассказ.
…Лешу чудом удалось спасти. Вернулся он из больницы притихший какой-то и словно бы постаревший. Не стало у него более охоты женихаться. Осенью, на Михайлов день, сыграли они с Аней свадьбу. Сыграли они свадьбу, и Нюрка Соха, как это водится, переехала к Деевым, на Большой порядок. Старики у Леши в то время были еще в силе, и молодые преспокойненько зажили за их спиной.
Лешку выдвинули бригадиром. Нюра зимой окончила курсы трактористов и стала работать на С-80. Правда, работала она немного: пошли дети. Что ни год, то ребенок. Сначала Михаил, что теперь на^станции машинистом, потом — Владик, потом дочь… С тремя-то старухе свекрови трудно стало управляться, и Леша настоял, чтобы Нюрка ушла с трактора. Тем более, что зарабатывал он хорошо — всего им хватало.
И вообще молодые жили хорошо, дружно.
Может, и прожили бы так, в мире и согласии, до самой старости…
Но тут — немец.
Деева как бригадира механизаторов не сразу взяли. Леша даже после Бирдюка ушел. Все хлеб колхозу помогал убирать. Лишь дня за три до того, как в Липяги вступили немцы, Деев взял вещмешок, сунул в него пару бельишка на пересмену, хлеба краюху — и ушел. Сказал, что в райвоенкомат.
Ушел и ушел, значит. Проводила его Нюрка, поплакала, как и все бабы, провожавшие мужей на войну, да и снова за хлопоты.
Пришли в Липяги немцы. Притихли все на селе. Из избы лишний раз выйти боятся. Поглядят в окно, что там, на улице, — и снова на печку. Так прошел день, другой… И вдруг — взрыв! По всей округе в окнах изб зазвенели стекла. Где? Что? Выяснилось, что немцы выводили паровоз из депо, и только въехал локомотив на поворотный круг — ра-а-з! И круг, и паровоз, и немцы — все взлетело в воздух.
Партизаны?
Но откуда в наших местах быть партизанам! Ни леса большого, ни гор высоких: негде у нас партизанам от вражьих глаз укрыться. Так, ерунда, случайность. Наши небось заминировали. А немцы не проверили хорошенько. Вот и поплатились за ошибку.
Так говорил народ.
Однако не успели еще улечься толки об этом случае, как произошел другой, еще более странный.
Немцам удалось восстановить сызранскую ветку. Они спешили перебросить по ней подкрепления к Скопину. Шел их поезд с солдатами. Впереди эшелона, на всякий случай, они пустили дрезину. Все шло ничего. До самой Верди докатили враги. Но у моста через реку… Дрезина проехала по мосту, а как только на него въехал паро «воз — опять взрыв! Эшелон с врагами в щепу разнесло. И костей не собрать.
Тут уж не могло быть речи ни о какой случайности. Узнав об этом, люди повеселели. Послезали с печей, вышли на улицы, к колодцам, не боясь, в открытую, говорили про взрыв эшелона: «Слыхал? Так им!..»
А еще спустя неделю липяговцы не только «услыхали» про партизан, но и воочию увидали их.
Как-то морозным ноябрьским утром согнали немцы мужиков и баб на площадь, к сельсовету. «Сказывают, партизан поймали», — шептались меж собой бабы. Вот из дверей дома, на крыльцо, вытолкнули автоматчики двух парней. На одном из них была черная железнодорожная шинель, а на другом — разорванный ватник. Лица у них давно не бритые, отекшие от побоев.
Следом на крыльце появились немецкий офицер и рядом с ним Николка Жомов, староста наш. Николка — в прошлом «возвращенец». Середняк, по ошибке раскулаченный и возвращенный из ссылки. Но хоть Жомова возвратили, в колхозе он не захотел состоять: подался на станцию. Телеграфистом все годы работал. Тихий мужик, обходительный. С каждым подростком, бывало, первый здоровался. Никто не думал, что из него немецкий староста выйдет.
Да, появилось начальство, и все разом затихли. Первым заговорил офицер. Он кивнул на парней с завязанными назад руками и сказал, что это — партизаны, диверсанты. Их поймали у Подвысокого, в то время, когда они пытались взорвать водокачку. «Где село обознайт, там вешать их, — заявил офицер. — Кто знайт этих мерзавц?»
Люди молча глядели, переводя взгляд то на офицера, призывавшего обознать партизан, то на истерзанных, избитых парней.
Мать, бывшая при этом, рассказывала, что она сразу узнала партизан. И все, конечно, узнали. Высокий, в телогрейке, — Леша Деев, а второй, в железнодорожной шинели, это — Гриша Сапожков, помощник маши/иста со станции. Развеселый парень, из детдомовцев. Он к нам часто приезжал: на воскресники, картошку убирать, так просто, повеселить своих подшефных. Он помоложе Алексея был. Холостой еще. В общежитии жил.
Раз старики и бабы партизан обознали, то и Николка Жомов, староста, должен был знать, кто они, думали люди. Но не выдал, стервец. Если б выдал, к чему тогда эти смотрины? Может, не хотел, чтобы расправлялись с ними в Липягах, на глазах у честного народа?
Мать очутилась неподалеку от Нюрки Сохи. Та, как увидела мужа, побледнела, рот ладонью зажала, чтобы случаем вырвавшийся крик заглушить, — и стоит, словно застолбенела. Бабы — разом к ней. Боялись, как бы ненароком не выдала. А Нюрка, видимо, знала кое-что. Знала, что не на фронт собирался Леша, когда складывал вещи в походный мешок. «Ничего… отдышусь сичас», — шепчет Нюрка бабам.
Глядит Нюрка на истерзанного врагами мужа и молчит. И все тоже: глядят и молчат.
Офицер и во второй, и в третий раз спрашивает: узнают ли люди диверсантов?
Ни слова в ответ.
Староста, чтобы не испытывать долготерпенья, подошел к краю крыльца и сказал: «Господин офицер, от имени всех односельчан заверяю что у нас нет таких. Не наши люди».
«Не наши… не наши…» — загудел народ.
Офицер поглядел на старосту, послушал, как гудят бабы, повторяя «не наши!», и что-то сказал по-своему. Тут же от пожарки к крыльцу подали подводу.
«Марш!» — скомандовал немец.
Не дожидаясь понукания, первым с крыльца шагнул Деев. Шапки на нем не было, и ветер теребил густой Лешкин чуб. «Не был, знать, в военкомате-то Алешка», — догадались бабы, расступаясь, чтобы дать ему дорогу. Следом за ним прошел к саням и Сапожков, железнодорожник. Никто не обмолвился ни словом. Старики понуро глядели себе под ноги; бабы шмыгали носами.