А Серафим Грачев — наш, липяговский. Скоро пятнадцать лет будет, как он в этой должности состоит. На первый взгляд — пустая его должность. Одно званье, что председатель. Ни оклада у него солидного, ни штата соответствующего. Весь штат сельсовета — он да секретарь-делопроизводитель.
Секретарь на месте сидит: на телефонные звонки отвечает, бумаги вершит, а Серафим Грачев тем временем руководит. Руководить по-грачевски — значит всегда на людях быть. Серафим возвел этот принцип (всегда общаться с народом) в своего рода философию. Грачев неустанно на всех собраниях повторяет, что не народ должен ходить к властям, а власть, руководство должны сами ходить к народу.
И он ходит…
Если вам когда-либо захочется повидать нашего председателя, то вы не ищите его в сельсовете. Пройдитесь поселу — и непременно повстречаете его.
Дюжий, в изрядно потертой шинели (Серафим воевал и теперь офицер запаса), в тяжелых кирзовых сапогах — Грачев шагает быстро, размахивая пухлым портфелем с бумагами. Лицо у нашего председателя круглое, как детский надувной шар. Только шар прозрачный насквозь, а у Грачева лицо непроницаемое. И глаза хоть и водянистые, но тоже непроницаемые. Взглянешь Серафиму в глаза — никакого в них выражения!
Видимо, вся сила Серафима внутрь обращена, на нюх. Нюх у Грачева редкостный. Он заранее знает, где и кому он нужен.
Вот, скажем, в таком-то доме гонят самогонку. К делу гонят: свадьба скоро или крестины. Но и к делу самогон гнать — разве это порядок? Нет, не порядок!
И Грачев так думает.
Он тут же спешит в этот дом. Заявляется не тогда, когда гонят самогон (кто ж по ночам теперь в избы стучится?), а заявляется на другой день, утром. Войдя в избу, председатель бросает портфель на стол и, поведя туда-сюда носом, обронит коротко:
— Ну-с…
Надо сказать, что народ теперь пошел иной, не то что бывало. Бывало, до войны, явись вот так в избу председатель или тот же Тит Титыч и скажи вот так: «Ну-с»… — у всех, не то что у отца, но и у бесстрашного деда поджилки затрясутся.
Теперь — иное дело.
Теперь в какую избу войдешь, ты ему: «Ну-с», и он тебе в ответ: «Ну-с»…
Конечно, иной стал народ. Но все-таки, когда чужой человек в доме, — все как-то неудобно. Все хочется, чтобы он скорее из избы ушел. Сейчас же председателю стакан первача на стол; закуску, какая под руку попалась. Выпьет Серафим, крякнет. «Благодарю!» — скажет и пойдет восвояси.
На одно село сельсовет был, и то бедному Серафиму трудновато приходилось: там — поминки, там — крестины. И всюду председателю надо поспеть, и всюду: «Ну-с!» А теперь и подавно — два села. Так «нанукается» он за день, что едва ноги переставляет под вечер.
Лузянин с первых же дней начал приглядываться к Грачеву. Николай Семенович быстро его «раскусил». Я сам слышал, как Лузянин выговаривал Ронжину за Серафима, за то, что столько лет держали его на таком посту. Василий Кузьмич оправдывался. «Сигналы насчет того, что Грачев выпивает, были, — говорил Ронжин. — Но в том-то и дело, что мало охотников на эту должность: оклад-то ведь почти такой, какой получает уборщица». На что Лузянин ответил очень резонно: «Поставили бы Марию Федоровну (это секретарь сельсовета), все равно она за него все дела вершит». «Теперь уж выбрали», — обронил Василий Кузьмич.
В том-то и дело, что выбрали!
Если б он у Лузянина в бригадирах состоял — тогда б иное дело.
А раз выбрали, попробуй теперь отзови! Раз выбрали— будет еще четыре года ходить по Липягам Серафим Грачев с этим своим: «Ну-с!»
Алеха Голован втайне на то и надеялся, что Серафим где-нибудь с утра поднабрался. Но Ванятка перехватил Серафима. Председатель из дому выходить собирался, а навстречу ему Ваня-Ванятка.
Понятно, Ванятка Грачева тут же в «Волгу» — и вот они вместе, следом за Алехой Голованом, в избу к Петуху вваливаются.
Войдя в избу, Грачев повесил картуз на гвоздь и огляделся, куда бы положить портфель. Обычно он бросал его на стол. Но стол теперь был заставлен вином и закусками; пришлось портфель ставить на коник.
Поставил и:
— Ну-с! Как спалось? (Серафим, разумеется, был на поминках и ушел отсюда в полночь, — так что здороваться ему не обязательно.)
— Зима придет, отоспимся, — ответила за всех Клава, жена Петуха, ставя на стол еще один прибор — для председателя.
Ванятка сел рядом с Грачевым, открыл бутылку «столичной» и перво-наперво наполнил председательский стакан. Потом налил женщинам, братьям, Алехе. Себе не стал наливать: может, ехать куда придется.
— Ну-с, помянем еще раз бабу Лушу! — сказал Серафим.
Выпили, по обычаю не чокаясь.
И как только выпили, так Ванятка снова повел разговор о своем: что он приехал проститься с матерью, оттого хочет могилу откопать. Алеха Голован напротив Серафима сидел. Едва Ванятка повел об этом речь, Алеха: «Кхе!» — кашлянул и уставился на Грачева — дескать, возражай. Но Серафим и без него все понял. Он оставил закуску, поглядел на Ванятку: не шутка ли?
— Советская власть никогда не возражала против проявления родственных чувств, — заговорил Грачев. — Но это черт знает что! Такое я разрешить не могу.
Все вздохнули с облегчением.
— Поезжайте в санинспекцию, — сказал Серафим. — Если разрешат — не мое дело.
— А где ваша санинспекция? — напирал Ванятка.
— В Скопине. Только спешите: они справки выдают до трех дня.
— В таком случае я еду в Скопин.
Ванятка вышел из-за стола.
Петух как старший пытался уговорить брата. Но Ванятка и слушать его не хотел.
— Может, кто-нибудь проводит меня?
— Я не поеду! — отрубил Семен, шахтер. — Я не хочу видеть надругательства над матерью. И вообще нам пора домой. Дети одни. Натворят еще чего.
— Мы тоже поедем, — сказала меньшая, Люба. — У нас дорога дальняя. Еще неизвестно, как с самолетами. А то посадят где-нибудь в Свердловске, и сиди. И так ждали…
Даже угроза родственников не остановила Ванятку.
— Ну-ну! Не смейте! — пригрозил он. — Сегодня вечером помянем мать, а завтра утром всех лично отвезу на станцию. Петух — пошли!
Петух потоптался с ноги на ногу, почесал затылок. Не лежала у него душа к Ваняткиной затее. Может, и понял бы он желание брата, если б при жизни тот проявлял бы любовь к матери и заботу. А то как стал Ванятка большим человеком, так позабыл свою мать. Письма писал раз в год; деньги слал и того реже. Погостить к себе, в столицу, не звал, да и сам в деревню не любил наведываться. А теперь всем напоказ могилу вздумал ковырять… Конечно, если б кто иной, не Ванятка, то долго ль того осадить было! А то — самый знатный брат…
Петух нахлобучил шапку (он и летом носил треух) и пошел следом за Ваняткой, в сенцы.
Через минуту «Волга» промелькнула мимо окон и скрылась на порядке, за соседскими мазанками…
Лишь только уехал Ванятка — Алеха Голован вышел из-за стола и говорит:
— Давайте мы объегорим нашего Ивана Семеновича. Пока он ездит туда-сюда — поставим загородку на могиле. Небось ломать ее — рука не поднимется!
Взяли они на конюшне повозку, лопаты — в нее, четыре дубка, штакетин, которые Алеха для палисадника своего приготовил, — и на кладбище.
Мужики все здоровенные, сноровистые. Быстро управились. Бабы узнали, с чем Ванятка приехал, — и тоже собрались к могиле. К вечеру и мать соблазнилась, пошла. Вернулась с кладбища скорбная, молчаливая.
— Ну чего там, мам? — спрашиваю.
— Не дали раскопать, — рассказала мать. — Приехал — видит: загородка на могиле, и мы тут, бабы. По-стоял-постоял, поехал за венком. И поверх наших цветов венок свой возложил. На проволоке листья пальмовые привязаны. И лента. А на ленте золотом надпись: «Матери— от горячо любящего сына»… От него, от Ванятки, значит…