Матвей знал обо всем, что говорил сосед. Ему надоело слушать. Он спрятал кошелек в карман, поднял с земли сумки и пошел… Он вышел из лесу и, свернув на рубеж, направился в сторону Погорелого. Матвей был уже на самой опушке Осинника, когда вдруг услышал позади себя тяжелое дыхание нагоняющего его Тараса.
Сазонов остановился.
— Мотя! Отдай! — молил Осьмеркин. — Из другой получки… рабом всю жизнь буду…
— Утри слюни! — сказал Матвей и как ни в чем не бывало пошел дальше.
— Убью-ю! — закричал Тарас и бросился с кулаками на Матвея.
Вид Осьмеркина испугал Матвея. Тарас мог одним ударом пришибить тщедушного соседа, а в таком-то разгневанном состоянии!.. Матвей бросил Тарасову сумку с бельем и побежал. Но Осьмеркин не нагнулся за сумкой, он тоже побежал, настигая соседа.
Перепуганный до смерти Матвей остановился и, пятясь от подбежавшего Тараса, выхватил из-под мышки стальную навеску. Осьмеркин протянул руку, чтобы схватить железку, но промахнулся.
Матвей со всего маха ударил Тараса навеской по голове…
«..Он убил Осьмеркина с одного удара. С перепугу Матвей бросился бежать. Он добежал уже до Разбой-него лога, как вдруг, завидев Липяги, остановился. «Куда он бежит? Что он делает? — задумался Матвей. — Ведь завтра уже утром — побежит ли кто на станцию, пойдет ли кто в лес — и сразу же увидят труп…» Оторопь взяла Матвея. Подумав, он решил вернуться. Пока бежал обратно к Осиннику, надумал, как выйти из воды сухим.
Матвей накинул петлей на ногу Тарасу его же ремень и потащил труп Осьмеркина в ржаное поле. Затем, взяв сумку с Тарасовой одежонкой, направился к Подвысокому. У Подвысокого на Липяговке с давних пор устроена запруда. Оттуда, из запруды, качают воду на станцию. Матвей бросил сумку с Тарасовой одеждой у самого омута (пусть думают, что Осьмеркин утонул) и, успокоившись, довольный своей находчивостью, вернулся в село.
Было уже поздно. Ни огонька на всем порядке. Лишь тускло светились окна в двух соседских избах: у Сазоновых ждали Матвея, а у Осьмеркиных ждали нового наследника.
Жена, обеспокоенно ожидавшая Матвея у крыльца избы, спросила его, где он пропадал. Сказала тут же, что раза два уже прибегал сынишка Тараса, спрашивал про отца. Матвей сослался на то, что был занят месячным отчетом, и сказал, что Тараса сегодня не видел.
Дня два, пока Алена, жена Тараса Осьмеркина, приходила в себя после родов, Матвея никто не донимал расспросами. Но однако покоя убийце не было. Начиналась страда, с часу на час косцы могут выйти в поле и обнаружить труп.
Каждый вечер, возвращаясь с работы, Матвей, крадучись, пробирался во ржи и перетаскивал Тараса на новое место.
Начал косовицу Прохор Рябой…
На другой день — Кичигины…
Матвей хорошо знал, где чья полоска. На третий день хотел затащить Тараса в свою делянку, но передумал: найдут, сразу догадаются. Он оттащил Тараса на его же, Осьмеркину, делянку. У овдовевшей Аленки теперь не скоро дойдут руки до косовицы…
Тем временем Алена, придя в себя после родов, слезла с печи и первым делом потащилась к соседу. Матвей был дома, но пьяный вдымину. Увидев Алену, стал клясться и божиться, что Тараса все эти дни он в глаза не видал… Жена Матвея подтвердила, что последнее время муж приходит с работы поздно: дел по службе много.
Алена забеспокоилась. Случалось и до этого Тарасу не являться домой: вызывали с ремонтом на линию, но всякий раз он наказывал с кем-нибудь, чтоб не ждали. Аленка родню призвала. Сходили в кузню — нет Тараса. Туда-сюда: в Погорелом, в Осиннике поглядели — нети нет.
Становому заявили.
Приехал становой.
И в тот же день, когда приехал становой, низовские мужики принесли от Подвысокого Тарасово бельишко: косили осоку вблизи запруды и нашли.
Утопился с нужды бедный Тарас — решили мужики.
«Пьян был!» — заключил становой.
Стали мужики труп Тарасов в омуте искать — не нашли. Запруда станционная давно поставлена, ракит вокруг разрослось целое берендеево царство, и тины больно много на дне. «Надо плотину спущать», — заключили мужики. Но станционная плотина — это не сельский пруд.
«Спущать» станционную плотину— значит водокачку останавливать. Остановишь водокачку, станция на целую неделю без воды будет. Жители станционного поселка, может, и неделю б без воды перебились. Но с паровозами как быть? Их-то без воды не оставишь!
Одним словом, водокачку остановить можно лишь с разрешения большого железнодорожного начальства. Надо бумагу писать.
Пока писали бумагу, пока хлопотали у начальства, жизнь тем временем не стояла на месте.
Жизнь — она двигалась.
Убивали, оказывается, не только в Липягах.
Этим же летом в далеком от Липягов боснийском городке Сараево был убит наследник австрийского престола Франц Фердинанд. Австрияки в связи с этим объявили войну сербам.
Пока липяговские мужики хлопотали у железнодорожного начальства насчет плотины, подоспела страшная весть: Германия объявила войну России…
Убили Тараса — и ничего не изменилось, не то что во всем мире, но даже в родных ему Липягах. А стукнули какого-то Фердинандишку за тридевять земель от нас, так вся Европа с панталыку сбилась, а заодно со всею Европой — и наши Липяги.
В один день забрили в солдаты всех липяговских мужиков, способных защищать царя-батюшку. Вместе со всеми забрили и Матвея Сазонова — убийцу Тараса Осьмеркина.
В каждой семье — рекрут. В каждой семье — слезы. Не до горестей Алены, не до крестьянских дел. Уж осень, а у многих солдаток-бобылих озимые еще не скошены.
Время идет.
Война — войною, а жить-то как-то надо!
Бабы-солдатки со временем пришли в себя. Отбили косы, да и пошли доканчивать начатые мужиками полоски. Пошла и Алена Осьмеркина. Мальца грудного Алена в корзину положила; туда же и узелок с харчем сунула, чтоб домой попусту не бегать. Крюк на плечо — и пошагала за Осинник.
День косит, другой…
А на третий прошла полряда — закричал ребенок. Покормила мальца Алена, взяла крюк опять, раз-другой взмахнула им, — глядь, откуда ни возьмись стая воронья жирного взметнулась из-под окосья. Почуя недоброе, Алена шагнула в рожь… А перед ней — кости и черный ремень Тарасов.
По нему, по ремню-то, и узнала.
Опять приехал становой. Походил по опушке Осьмеркиного леса, по селу; сказал, что проще в акте указать, будто бы Тарас сам на себя руки наложил.
Алене было все равно. Собрала она мужнины останки, уложила в гроб и с помощью стариков схоронила Тараса. Положили Тараса не рядом с отцом родным, а в самом дальнем углу кладбища, под одиноким старым вязом, где хоронят лишь утопленников.
А вскоре после похорон пошли по селу слухи, что вдовство Алены Осьмеркиной — дело рук соседа их, Матвея Сазонова. Недаром говорится, что мир — тысячеок. Кто-то видел, как тем вечером, когда Тарас пропал, они шли с Матвеем вместе домой и свернули с дороги, не дойдя до Погорелого. Кто-то высказал догадку, что Матвей неспроста пил много в последние дни. Поговаривали, что и от призыва он мог бы освободиться, да не стал хлопотать. А оттого не стал, что хотелось ему скорее с глаз долой сгинуть.
Дошли эти слухи и до Матвеевой жены.
Мучилась она мучилась — и решилась прописать мужу. Матвей уже на фронте, под Полоцком был. Прописала ему жена письмо, ждать-пождать — ни ответа, ни привета. А вскоре после крещения получила она в казенном конверте письмо из полка, где служил муж. Писал полковой писарь, что муж ее, Матвей Сазонов, еще перед Новым годом без вести пропал в бою, защищая отечество и царя-батюшку…
Прошел год-другой, и столько в Липягах случилось за это время несчастий, столько получено было похоронных, столько калек возвернулось, что люди позабыли про Тараса и его убийцу Матвея.
Жизнь шла своим чередом, и в этой жизни неизменно присутствовала дорога.