Сюда я и направился. В этом парке и на примыкавшей к нему Соборной площади в старину проводились ярмарки. Два раза в год, весной и осенью, стекался в Скопин люд со всей округи. Приезжали купцы из Тулы, Рязани, Пронска, Венева. Шел оживленный торг сукном, луком, гончарными изделиями. Какие чудесные кувшины, горшки, свистульки выставляли местные гончары! Теперь нет таких. Да нет и самих ярмарок. Даже и мест сборищ не сохранилось. Древний собор, стоявший на ярмарочной площади, разрушен. Тут сейчас стадион. Высокий дощатый забор, выкрашенный в буро-землистый цвет, отделяет стадион от парка. Сам парк тоже изрядно поредел. В войну вековые липы и тополя частью погибли от обстрела, частью повырублены на перекрытия блиндажей, и только кусты сирени разрослись пуще прежнего.
Из-за вершины сиреневых кустов открывались дали. Внизу, у подножия холма, извивалась Верда. Когда-то, лет триста тому назад, по этой речке на баржах отправляли хлеб в Москву через Проню, Оку. Теперь Верда измельчала настолько, что и лодку не перетащишь по песчаным откосам, не то что баржу. За рекой дымит труба стекольного завода; кое-где видны мертвые терриконы шахт.
Левее, на самом горизонте, рыжей грудой возвышаются стены Дмитриевского монастыря. Есть предание, будто когда-то на месте этого монастыря была пещера. В ней жил инок, старец, давший обет одиночества. Будто Дмитрий Донской, идя со своим войском на Куликово поле, останавливался здесь. Старец инок благословил князя и предсказал ему победу над татарами. Возвращаясь в Москву с победой, Дмитрий Донской уже не застал старца в живых. Благодарный за его пророчество, великий князь приказал на месте кельи поставить монастырь. Монастырь этот сохранился до наших дней.
Смотрю я издали на монастырские стены, на поля, заставленные копнами соломы из-под комбайнов, и меня умиляет сознание извечности жизни. Вот, думаю, может, по этому же полю лет этак шестьсот назад бежали к горе татары. И наши, русичи, и среди них какой-нибудь мой дальний предок сидел здесь за деревянными бойницами и целился во врага из лука.
Да что там шестьсот! Всего лишь двадцать лет тому назад, осенью 1941 года, эти откосы древней крепости штурмовали немцы. И наши солдаты — русские, татары, казахи, украинцы — намертво стояли в окопах.
Враги так и не взяли городка.
Да… И снова разрослась сирень.
Я вернулся в гостиницу вечером. Еще в коридоре услышал бубнящий голос Володяки, доносившийся из нашего номера. Он с кем-то спорил.
Я не спеша открыл дверь и вошел в комнату. Стол с жестяным чайником был отодвинут в угол, к моей койке. За столом сидел Володяка, красный, как ошпаренный кипятком рак, а напротив него — незнакомец в черной суконной косоворотке. Перед ними стояла поллитровка «Рижской» и кое-какая закуска — помидоры, банка килек пряного посола, огурцы.
«Эге! Уже отыскал дружка», — подумал я, приняв незнакомца в косоворотке за одного из бывших сослуживцев Володяки. Однако, когда тот повернулся на стук двери, то, к своему удивлению, я понял, что ошибся. Лицо володякинского собеседника было мне незнакомо, всех же бывших райкомовцев я хорошо знал.
Незнакомец — пожилой человек, почти старик, с неровно поседевшей головой. Он был худ, сутуловат; на груди его, поблескивая эмалью, алел орден Красного Знамени. Орден был старый, без планки, из-под него бантом топорщилась красная материя.
На вешалке висели Володякин плащ и пальтишко незнакомца, легкое, клетчатое, из тех, которые поставляют нам немцы или чехи. «Да это не третий ли наш жилец?»
— Где ты пропадаешь? — Володяка вышел из-за стола. Он был, как у нас говорят, навеселе, не очень пьян, никак нет — Володяка питок натренированный, — а просто-напросто немного выпил. Он пребывал в том естественном для выпившего человека состоянии, когда сам себе кажешься красивым, сильным, молодым.
Володяка и в самом деле был таков: крепок, крестьянской широкой кости, грубоват, круглолиц. Его немного портила излишняя полнота, вернее, обрюзглость, особенно это заметно было, когда он выпивал.
— Знакомься! Знаешь, это кто? — Володяка бесцеремонно положил руку на плечо незнакомца. — Это, брат, Чугунов!
Чугунов протянул руку. Мы поздоровались. «Чугунов… Чугунов…» — мучительно вспоминал я. Что-то знакомое, но откуда, где, когда — никак не припомню.
Володяка, видно, догадался, что я так и не признал его друга.
— Позабыл Чугунова, Павла Павловича?! А? Нехорошо такие имена забывать.
Я взглянул еще раз на Павла Павловича. Он все еще стоял и улыбался, как и я, растерянно и вяло. Чугунов был не так стар, как мне показалось поначалу. Правда, чуть-чуть сутуловатый, но какой-то особенной, не стариковской сутуловатостью. Волосы его, густые, зачесанные назад, седы, но тоже какой-то странной сединой: виски белые-белые, будто присыпаны пудрой, пряди выше — черные, без единого блеска седины, а по пробору снова широкая белая прядь. Чем-то он походил на сороку. Это сходство еще больше подчеркивали густые черные брови на бледном, изможденном лице. Он был вообще только двух цветов, без каких-либо оттенков. Черного сукна косоворотка, черные галифе, сапоги и болезненного вида белое лицо.
«Чугунов… Чугунов…» Как всегда, когда хочешь вспомнить человека, стремительно проносятся в сознании страницы жизни. Фронт. Институт… Встречи в вагонах, на совещаниях, на рыбалке… Нет, никогда в жизни я не встречал никакого Чугунова! А Володяка все продолжал испытующе смотреть на меня, и лоснящееся от пота лицо его все шире расплывалось в улыбке.
— Товарища Чугунова позабыл! Палыча… Чугунка!
«Чугунок!» — чуть не выкрикнул я, обрадованный неожиданной встречей, и снова с силой принялся трясти руку растерянно улыбающегося человека в черной косоворотке.
Можно забыть просто Чугунова, но Палыча, Чугунка, забыть нельзя. И как только Володяка произнес «Чугунок», мне сразу вспомнилось: поповский дом, морозный зимний вечер… Мы, хлопцы, поджав под себя ноги, сидим на желтом крашеном полу возле самого стола, за которым восседает президиум. За столом президиума русоволосый, в гимнастерке секретарь райкома и второй — черный-пречерный, как грач, в суконной куртке, на груди боевой орден… Это Чугунов, шахтер с рудника.
Товарищ Чугунов, или, как все его звали, Чугунок, был первым председателем нашей липяговской артели, названной тогда «Красным пахарем». Павел Павлович работал у нас лет пять. Это была, если верить мужикам, самая счастливая пора нашего колхоза. От хлеба ломились колхозные закрома; лошади с общественных конюшен не уступали в силе и выносливости воронежским битюкам.
О Чугунке и сейчас любят вспомнить липяговские мужики. Ох и заводной, ох и развеселый мужик был Чугунок! Плясать с бабами пойдет — никто его не перепляшет, песню затянет — заслушаешься. Он понастроил ферм, он развел невиданных в округе пестрых коров.
Году в тридцать шестом нашего Чугунка выдвинули в район. Он стал председателем РИКа. Его звали «наш Палыч».
Потом, года через два-три, в нашем районе был открыт какой-то вредительский центр. Вместе со слухами об аресте участников этого центра канул куда-то и веселый черноволосый шахтер — наш Чугунок…
И вот спустя столько лет он стоял передо мной, и я тряс его руку и слышал, как Володяка говорил над ухом:
— Вот, брат, дела!..
Шумная радость Володяки несколько коробила Чугунова. Это я сразу понял по выражению его лица. Оно было чуточку грустное и чуточку усталое. Павел Павлович снисходительно улыбнулся. Я тоже улыбнулся — виновато за своего друга. Чугунок нам с Володякой в отцы годится, а Володяка с ним вел себя как ровня.
— Вот так встреча! — Володяка потрепал Чугунова по плечу. — Давайте сядем. Чего стоять! — Он взял с тумбочки еще один стакан и налил в него водки. — Выпьем за встречу.
У них оставалось в стаканах понемногу водки. Доливая себе, Володяка рассказывал: