Алексей Иванович замолк и не проронил ни слова, пока жена накрывала стол. Но, как только она вышла, Щеглов взял чашку, приподнялся.
— Теперь все кинулись искать виновных, — заговорил он, не прикасаясь к чаю, а лишь сжимая чашку в ладонях, будто стремясь согреть их. — Московские газеты поносят Вильямса, наши, местные — разносят почем зря Требора! Агрономы — травопольщики, клятвоотступники; мы такие да сякие.
Я перебил Алексея Ивановича, сказав, что ему нельзя волноваться.
— Если вы будете продолжать, — заметил я, — то мне лучше уйти.
— Нет, нет! — Алексей Иванович коснулся меня рукой, как бы опасаясь, что я действительно могу уйти. — Нет, ты не уйдешь! Неужели ты думаешь, что наедине мне лучше? Я не могу молчать! Мне требуется кому-то все это высказать… Лежал я эти дни и думал. Думал: почему наш липяговский колхоз топчется на месте? Кто здесь повинен? Мы ли, специалисты, колхозники ли, или еще кто? И вот что на ум пришло. Вот явился ко мне врач. Он осмотрел, ослушал и установил, что перед ним — серьезно больной. В его руках — судьба человека! Он сознает всю свою ответственность и принимает решение. Он может госпитализировать, может прописать любой рецепт — и никто не считает вправе лезть к нему со своими советами: делай, мол, так, а не этак. Никто — за исключением специалистов. Заметь: специалистов! — консилиум, знатный профессор и так далее. А что происходит у нас с землей? Ведь мужиками, а заодно и нами агрономами, специалистами, всякий командует, как хочет. И председатель, и инструктор, и секретарь райкома. И получается, что непосредственный исполнитель — человек, который пашет, сеет, убирает, — он вовсе устранен от ответственности за землю, за итоги своего труда. А мужику без этого неинтересно! Потому-то и остались в Липягах одни старики да старухи. Где наша молодежь? Куда она уходит после школы? Она уходит на шахты, в Бобрик. Уезжает в Москву, в Орехово, на торфоразработки. Куда угодно — только не желает работать в колхозе. Почему? Кто в этом виноват? Нет, ты меня не перебивай! Ты лучше подумай: чему ты учишь в школе ребят? Чему угодно, только не любви к земле! А в ребятах надо с детства любовь эту воспитывать. Чтобы труд на земле, в поле приносил им радость.
Я не мог не согласиться с ним. Обрадованный моей поддержкой, он тут же принялся излагать мне свою идею. Алексей Иванович считал, что упадок Липягов во многом связан с неправильным воспитанием в школе. Именно она, школа, должна воспитывать будущего землепашца. Если бы молодежь любила землю так же, как любили ее наши деды, она не убегала бы из села на шахты и в города.
Алексей Иванович сожалел, что раньше не пришел к этой мысли. А то давно бы Липяги процветали. Но ничего — теперь он понял все и возьмется за дело. Это дело в мечтах его рисовалось таким образом.
Как только поднимется с постели, он сразу же уйдет на пенсию. Уйдя на пенсию, отхлопочет у правления колхоза участок земли и создаст из учащихся старших классов производственную бригаду. Станет у них бригадиром, научит ребят водить трактор, управлять комбайном и другими машинами. Будет с ними с зари до зари. Он раскроет ребятам тайны роста растений, заставит понять, что такое труд. Он добьется, что эта бригада будет получать со своего участка вдвое больше, чем остальные бригады. Он раскроет ребятам поэзию крестьянского труда…
— Ведь ты пойми! — продолжал Алексей Иванович, все более горячась. — Это стало трагедией сегодняшнего землепашца. Его лишили поэзии! Повинны тут не только машины, но и мы с тобой… Раньше — как было? Раньше крестьянский мальчик чуть ли не с пеленок впитывал любовь к земле. Дед брал его с собой в поле. Он ездит в ночное. Рассвет. Ложатся росы на луг. Глядишь — в двенадцать лет он пашет!.. А сейчас? Парню пятнадцать лет, а он трактор видел только из окна избы! А в шестнадцать— он уже поступил в техникум… Теперь я возьмусь за дело!
Алексей Иванович увлекся; в глазах его появился блеск, щеки зарумянились. Казалось, еще миг — и он встанет с постели, облачится в свое обычное одеяние и побежит в правление — хлопотать об участке. Однако сил его хватило ненадолго. Едва он замолк, как румянец с лица спал, глаза погасли, скулы заострились.
Мне хотелось приободрить его. Я сказал, что план хорош и что всегда готов помочь. Алексей Иванович с благодарностью пожал мне руку и, устало опускаясь на подушку, сказал глухо:
— Спасибо! Заходи почаще. Мне страшно одному.
Я понял, что настало время уходить. Поднялся и, попрощавшись, вышел..
На улице сеяла мжица; накатанная дорога от сырости поблескивала. Я шел стороной от дороги, по мокрому суглинку, и думал, что слякоть эта теперь надолго. И так хотелось, чтобы скорее пришла зима!
Алексей Иванович прохворал всю зиму. Однако по весне, перед самыми майскими праздниками, совсем было ожил: стал заглядывать в правление, раза два, а то и три — заходил ко мне. По-прежнему брал книжки. И тут вот что случилось. Сижу я однажды в учительской. Учителя, жившие поблизости, ушли домой, «перехватить». Делать нечего. Взял я со стола нашу районную газету и смотрю. Думаю: нет ли чего про Липяги? Посмотрел первую, вторую полосы — ничего. Но только бросил взгляд на третью — так в глазах у меня и потемнело… Большую часть полосы занимал фельетон: «Сорную траву — с поля вон!» Но меня даже не заголовок поразил. Меня поразила карикатура. На рисунке был изображен Алексей Иванович. Я сразу догадался, что это про него. Сухонький человечек, с палочкой в руке, стоял с краю делянки и поливал из лейки побеги люцерны.
Я прочитал фельетон. В нем все дело изображалось так, будто все беды нашего колхоза происходят исключительно из-за агронома. «Агроном Щеглов, — писал фельетонист Артемий Раздобудько, — вот уже тридцать лет подряд насаждает на полях артели травополье, нисколько не заботясь о лучшем использовании земли». Надергав цитат из каких-то статей Алексея Ивановича, автор изображал его ярым приверженцем Требора и Вильямса и врагом талантливого ученого Сухарникова.
Не могу словами передать моего тогдашнего состояния. Не помню, как и довел до конца уроки. Помню только, что одна мысль занимала меня: как бы скрыть от Алексея Ивановича газету?
Едва прозвенел звонок, побежал к агроному. Еще в передней я понял, что опоздал.
— Я занимался травами? Признаюсь. Виноват, — донесся до меня из-за перегородки голос Алексея Ивановича. — А где вы были — вы, вы, колхозники? Вы же хозяева земли, а не я! Что ж, выходит: я вредил, а вы стояли в стороне и потирали руки?!
— Успокойся, Леша! Успокойся! — то и дело повторяла Надежда Григорьевна.
Я поспешил в чистую половину. У окна понуро сидел дед Печенов. Полы пиджака распахнуты; на шее — небрежно намотан шарф. По всему видно, прибежал впопыхах. За столом, рассматривая злополучную газетку, пристроился зоотехник Евгений Николаевич — человек пьющий, но порядочный. Алексей Иванович сидел напротив зоотехника и, тыча пальцем в газету, говорил:
— Невежды! Ай, какие невежды!..
— Хорошо, что вы пришли, — сказала Надежда Григорьевна обрадованно. — Уж вас-то он наверняка послушает. Скажите, что ему нельзя волноваться.
Я стал успокаивать Алексея Ивановича, говоря, что фельетон несправедлив, что все колхозники напишут коллективное и обоснованное опровержение в редакцию.
— А-а! — Алексей Иванович махнул рукой. — Какое там «опровержение»! Кто там будет читать! Оставьте. Все это пустое! Я же не грудной ребенок, которого надо успокаивать пустой погремушкой. Они правы. Их можно упрекнуть разве в некоторых передержках. Но это, в общем, пустяки.
Алексей Иванович вдруг успокоился. Именно это и настораживало. Если бы он метал громы и молнии, то для него, пожалуй, лучше. Но он был слишком спокойным. Представляю — сколько стоило ему такое спокойствие.
— В общем, хватит об этом! — сказал Алексей Иванович нарочито бодрым голосом. — У меня есть более приятная новость: правление выделило школьной бригаде участок. Поскольку мы собрались, я предлагаю по данному поводу устроить небольшое торжество. Надя! У нас есть что-нибудь обогревательное?