Всем сразу стало ясно, почему всегда одни и те же молодчики были первыми. Оказывается, что они делали— один идет поджигать, а другой уже на пожар бежит. И на этот раз так было. Наметили они поджечь баню Мишковых; те двое пришли, а в ней Саветик со своей бабой моется. Баба-то ничего, а Саветик сам помешал им. Напарился, нахлестал себя веником, потом вылетел в предбанник и сидит, приходит в чувство. Поджигатели с горя и распили бутылку. Разобрало их, видно, на жаре — заснули. А тот, кто с вилами на пожар должен был первым прибежать, ждал-ждал, а дыма все не видно. «Авось пока добегу, — решил он, — баня-то, того, и загорится!»
Решил так и побежал.
А баня так и не загорелась…
Судили молодчиков. На суде они все и рассказали — как складчину общинную пропивали, мужикам головы морочили.
Складчину тогда же и отменили.
Так дед ни разу премии не получил, хотя хорошо, толково бегал, не то что отец.
Вот почему я и рассмеялся, когда Василий Кочергин, подшучивая над Авданей, сказал: «Тише едешь — дальше будешь». Если бы Евдоким Кузьмич следовал совету деда Андрея и ехал бы немного потише, то, возможно, колесо и выдержало бы. А при такой-то скорости да при таких-то ухабах, какие на наших липяговских улицах, и новое колесо разлетится в щепу, не то что старое рассохшееся!
Представьте себе состояние Авдани: село горит, а единственная пожарная машина без колеса! Я уже собирался бежать к бирдюковской кузне — может, там какое колесо завалялось?
Но крестный мой оказался находчивым и расторопным пожарником. Он не растерялся. Не успели еще мужики принести вагу, как он взял багор, бывший тут же, в возке качалки, подсунул под телегу, привязал его вожжами, и мы снова поехали. Теперь Авданя не гнал лошадь во весь опор, а вел ее под уздцы. Я шел позади повозки, наблюдая за тем, как багор, заменивший колесо, тарахтит по сухой земле.
Мужики бежали мимо, обгоняя нас. Каждый подшучивал над Авданей:
— Шляпу свою вместо б колеса приделал!
Это они намекали на Авданину каску.
Крестный отмалчивался.
Только мы стали подыматься от пруда, как, обдав нас пылью, мимо пронеслись две красные пожарные машины: это спешили на помощь наши шефы, железнодорожные пожарники. Видно, позвонил кто-то.
Теперь и вовсе можно было не спешить: уж если прикатили железнодорожники, так они наведут порядок, они не дадут пожару развернуться!
Однако Авданя продолжал погонять бедного конягу, и успокоился он лишь тогда, когда увидел, что горит дом Поликарпа Юданова.
Поликарп был когда-то церковным старостой, недолго был старостой, года полтора, как раз при рыжем нашем попе, но, несмотря на это, кирпичный дом успел-таки поставить. Прослужи еще годик отец Митрофан, глядишь — Поликарп и дом покрыл бы железом. Но рыжий поп своими проказами совсем отвадил прихожан от церкви. Церковь закрыли, а Поликарпу пришлось достраивать новый дом наспех, кое-как. Крышу кирпичного дома он покрыл соломой, погреб шалашником оформил, а мазанку без стропил, в один скат сделал.
Увидев, что горит дом Поликарпа, и я как-то успокоился. Дом каменный, ну, сгорит крыша — не беда. К тому же поместье Поликарпове стоит одиноко, в проулке, ведущем к дому Межовых. Вокруг густые ракиты, огню на другие избы не перебраться.
Когда мы подъехали к дому Поликарпа, крыша уже прогорела. Дымили только обуглившиеся стропила. Человек шесть станционных пожарников — все в касках и грубых брезентовых куртках — суетились возле дома. Двое, взобравшись на лестницу, поливали из брандспойта стропила. Белая струя воды, вырываясь из медного мундштука, шипела; черные, обуглившиеся стропила качались под напором этой струи.
На зеленой лужайке перед домом толпились мужики и бабы, сбежавшиеся на пожар. Под обгоревшими ракитами ходил высокий лысый старик — дед Поликарп. Одна штанина не заправлена в сапог и мела землю; черная сатиновая косоворотка выбилась из-под ремня.
— Я т-тольки на гумно вышла, — узнал я голос соседки Поликарпа, бабки Стуловой, — как оно загудет! Оглянулась — а оно уж полкрыши в огне…
— Где произошло самовозгорание? — спросил с ходу Авданя.
— Поджог… поджог… — повторял Поликарп.
— Надо трубы в порядке содержать! — сказал Евдоким Кузьмич, проходя в самую середину толпы. — Неисправен дымоход — отседа и самовозгорание! Придется составить акт.
— Ахт? А на кого ж его составлять? — полюбопытствовала Стулиха.
— На хозяина домовладения.
Тут из-за угла мазанки, где сложено было выброшенное из избы барахло, вышла бабка Аграфена, жена По-ликарпа.
— Мурло! — закричала она, подступая к Авдане. — На тебя первого надо ахта-то составить! Час али боле село горит… со станции помощники… спасатели наши примчались!.. А он сковороду свою на башку напялил и думает — начальник. Ахт будет составлять! Гляньте, люди добрые, у него палка заместо колеса привязана! Где ж ты колесо-то потерял, гярой?
Бабы засмеялись.
Авданя сделал серьезное лицо.
— Дискредитация представителя власти! — сказал он.
Старшина железнодорожных пожарников подошел к Авдане.
— Привет, коллега!
— A-а, здорово…
Я слышал, как, отведя Евдокима Кузьмича в сторону, железнодорожник говорил:
— Там, в углу сарая, бочка с золой. Баба-дура, поди, ссыпала. Наверно, там и загорелось.
— Будьте спокойны: мы акт составим! — сказал Авданя и, поправив каску, пошел сквозь обгоревшие ворота в сарай.
Вокруг дома дымила солома и пахло гарью.
Мы возвращались с пожара вдвоем с Евдокимом Кузьмичом. Стахана так разморило, что он не мог править лошадью. Его уложили на лужайке под ракитами, рядом с домом Поликарпа: пусть проспится.
Теперь мы ехали не на пожарной машине, а на повозке с бочкой. Козлы на повозке широкие, и мы сидели рядом. К задку бочки был привязан повод меринка, тащившего насос. Ничего себе процессия, если бы вы видели! А ехать через все село: по Вылетовке, Большому порядку, мимо пруда, мимо дома Змейки — в гору, к пожарке.
Авданя сидел, сгорбившись, и молча курил. Самокрутка постоянно находилась у него во рту. Он не приклеивал ее, по обыкновению, к верхней губе. Не до лясов, видать, было фартовому.
Чтобы отвлечь крестного от невеселых раздумий, вызванных неудачным выездом по тревоге, я спросил его, что же случилось дальше там, в Клекотках, когда немецкий офицер послал его в медпункт: «Айн минут туда, айн минут сюда»…
Авданя не переменил позы и не вынул изо рта папиросу. Он только отмахнулся — дескать, чего уж тут! Все одно теперь…
Мы помолчали. Так, молча, проехали большую часть обратной дороги, миновали мост у пруда. Место Авдани-ного позора осталось позади. Я снова попытался расшевелить крестного.
— И что ж, зараженья-то не случилось? — спросил я.
Евдоким Кузьмич помотал каской. Он помотал, конечно, головой, но головы его под каской почти совсем не было видно. Я еще никогда не видел Авданю столь удрученным; он тяжело переживал свой позор. Видано ли, чтобы начальник добровольной пожарной дружины ехал по селу на бесколесном экипаже!..
Однако все в жизни быстротечно. Не прошло и нескольких минут, как вижу: Авданя повернулся ко мне, и цигарка у него уже приклеена к губе.
«Эге! — подумал я. — Да никак, крестный начинает приходить в себя?» И тут же самокрутка вдруг заметалась, запрыгала вверх-вниз: значит, Евдоким Кузьмич заговорил.
— Да-а! — начал он. — Надо же такому случиться! Давно я говорил председателю, что нужно обновить пожарный выезд. Да все копейку истратить на дело жалко… — И, помолчав, Авданя продолжал: — Значит, досказать просишь. Оно не время будто б рассказывать, фартовый… Вот как бы в другой раз… с карандашиком зашел.
— Без карандаша-то, пожалуй, лучше, — заметил я не без намека.