— Квадрат сорок пять знаете? — перебил мои размышления полковник.
— Так точно! Наши пушки стояли там.
— Хорошо. Теперь глядите сюда. — Мы склонились над картой. — Свернув с переправы, вы пойдете вот этой просекой. В конце ее, на самом берегу Оскуя, возьмете влево. Пройдете двести метров в глубь леса… И там увидите… В общем, там сами увидите!.. А скорее всего вас окликнет часовой. На всякий случай вот вам пароль.
Полковник назвал пароль и сказал, чтобы я отыскал командира подразделения и вместе с ним уточнил пристрелочный репер.
— Разрешите выполнять?
— Выполняйте.
Я взял связного, и мы отправились. Через какие-нибудь тридцать минут мы были уже на месте, указанном полковником. Вот эта просека. Уже виден Оскуй. Вдруг на сосне я заметил фанерную табличку с надписью «Хозяйство Лузянина».
— Нам сюда! — сказал я связному.
Не успели мы пройти несколько шагов в глубь леса, как нас окликнул часовой. Я отозвался паролем. Тотчас же, будто из-под земли, рядом с нами оказался солдат — молоденький, курносый, в тулупе белой дубки, в катанках.
— Следуйте за мной! — обронил он и повел нас дальше.
Мы вышли на просторную поляну. На опушке ее, где еще недавно находились наши огневые позиции, прикрытые заснеженными еловыми ветвями, стояли «катюши». «Одна, две, три… — считал я в уме. — Мать честная, целый дивизион!» И мне сразу стала понятна причина хорошего настроения полковника.
Часовой привел меня к землянке командира дивизиона. Обо мне доложили. Я вошел к командиру. Навстречу поднялся высокий грузный майор. Он как-то неумело или нехотя козырнул в ответ на мое приветствие и тут же по-свойски протянул руку:
— Садитесь, лейтенант.
К столу сели еще несколько командиров, и мы все вместе стали уточнять пристрелочный репер. Когда все было готово, майор сказал:
— А теперь пойдемте и глянем на все это в натуре.
Он взял с собой двух радистов, и мы отправились на наш артиллерийский НП. Наблюдательный пункт находился на левом берегу Волхова, у самых Зеленцов. Отсюда хорошо просматривалась и насыпь, и село. Я показал майору наиболее важные огневые точки противника. Мы уточнили с корректировщиками репер и угол склонения. Майор связался по радио со своим пунктом наведения, объяснил все, что надо, и мы пошли обратно.
Нам удалось благополучно выбраться из лесочка, простреливаемого автоматчиками. По невысокому прибрежному откосу мы спустились к Волхову. Теперь нам не страшны были пули автоматчиков. Мы шли и разговаривали. Во мне пробуждалась гордость, что это именно я иду рядом с командиром «катюш». На фронте только и разговору было о новом этом оружии, но никто пока не видел гвардейских минометов в работе.
Мы были уже на середине реки, когда я услышал за спиной, в стороне Зеленцов, тупой удар о землю. Миномет! Я не успел крикнуть: «Ложись!» — как в тот же миг над нашими головами завизжали мины и тут же: трах, трах, трах…
Мы залегли. Лежа на снегу, я подумал, что нет ничего более страшного, чем быть застигнутым минометным обстрелом посреди реки. Ни бугорка вокруг, ни елочки. Ровный, как скатерть, лед, слегка припорошенный снегом, и где-то вдали маячит спасительный берег. Мы лежали, уткнувшись лицом в снег, а вокруг нас бушевало море огня. Мины рвались беспрерывно. После каждого взрыва на снегу оставались оспенные язвы воронок.
— Ну и дают, елки-палки! — воскликнул майор.
И лишь услышал я эти «елки-палки», как мне вмиг вспомнилась степь за Неновым. Черные валки скошенной вики, кобылка, сбрасывающая хомут. «Это мы мигом, елки-палки!..», «Передайте, что так сказал Лузянин…»
— Майор! — крикнул я. — Перебегайте в воронку.
Трах-трах…
— Майор?!
Майор молчал. Я поднял голову. Майор лежал в двух шагах от меня. Полушубок и ватные брюки его были изодраны осколками.
Я подбежал к нему. Подбежали радисты и мой связной.
Мы приподняли его.
— Ничего… спину только ожгло… — проговорил майор, и тотчас же я почувствовал тяжесть обмякшего тела на своих руках.
Майор потерял сознание.
Я сбросил с себя шинель; мы уложили на нее майора и под непрекращающимся обстрелом поволокли раненого к берегу. На том берегу Волхова, в еловом лесочке, стоял наш дивизионный госпиталь.
Мы внесли майора в хирургическую землянку, когда с операционного стола только что сняли тяжело раненного солдата с перебитой голенью. Он стонал, пока его клали на носилки, а хирург, капитан медицинской службы Ваграм Саркисян, меняя перчатки, успокаивал его:
— Ничэго, мой милый, потэрпи. Ходить будешь.
Я подошел к капитану. Он знал меня. Когда после взятия Тихвина наша дивизия находилась на отдыхе, мы жили рядом. И часто играли в шахматы. Капитан хорошо играл в шахматы. Но еще лучше он владел хирургическим скальпелем. В то время я об этом только догадывался. А точно узнал об этом, когда сам доверил ему свою жизнь. Мои раны тоже врачеваны руками капитана Саркисяна. Сколько потом ни возили меня по госпиталям, все врачи удивлялись, глядя на мои швы: «О, мастерски сделано!»
Но тогда я еще не знал. Я знал, что капитан — хороший парень. И я сказал ему, указав на раненого майора:
— Ваграм, этот человек спас мне когда-то жизнь. Сделай все, что в твоих силах.
Капитан кивнул головой и крикнул:
— Маску!
Я вышел из землянки. У входа сидели радисты. Я сказал, чтоб они шли в подразделение. Но они сделали вид, что не слышат меня. Только и оживлялись, когда из хирургической выбегали сестры. «Что с майором?» — спрашивали они. Но медицинские сестры молча пробегали мимо.
Операция длилась долго. Наконец двое солдат в белых фартуках поверх шинелей вынесли из землянки носилки. На носилках, покрытых полушубком, лежал майор. Солдаты поднялись и пошли рядом с носилками.
Я бросился в землянку. Капитан Саркисян стоял перед операционным столом с опущенными руками.
— Я сделал все, что мог, — сказал он. — Но майор не жилец. У него осколок в позвоночнике…
«Ан нет, дорогой Ваграм, на этот раз ты ошибся — жив майор!» — думал я, слушая Лузянина.
Заканчивая, Николай Семенович заговорил про мост на Липяговке.
— А теперь, — говорил он, — я хотел бы спросить вас: как же это так — столько лет вы живете одним колхозом, а моста на Липяговке не сделаете?! Сами прыгаете по ямам. Технику в объезд гоняете. Стыдно! Стыдно! Вот что, товарищи! — продолжал он тише, с хитрецой. — Я к старичкам в первую очередь обращаюсь. Давайте соберемся завтра пораньше да одолеем этот мост. Покончим раз и навсегда с вашим «гиблостроем»… Молодежь я не призываю. Ей что! Ей и в горку нетрудно подняться. А я вот третьего дня перебирался вброд через Липяговку, и, знаете, трудновато старику… Я буду считать, что насчет моста мы договорились?
Все зашумели одобрительно.
Лузянин возвратился к столу. Председательствующий объявил собрание закрытым. Члены президиума сошли вниз, в зал.
Сошел и Лузянин. Колхозники оттеснили нового председателя от районного начальства, окружили со всех сторон. я с трудом протиснулся поближе. К Лузянину подходили старики; он здоровался с ними, шутил.
Выбрав момент, я подошел к Лузянину и сказал:
— Майор?!
Лузянин повернул ко мне широкоскулое доброе лицо. Оно все было иссечено глубокими морщинами.
«Не он?» Я так и похолодел.
И вдруг я услышал:
— Да!
— Помните деревню Зеленцы на Волхове?
— Постой, постой… — Лузянин отступил на шаг, чтобы, как говорится, оглядеть меня с ног до головы, потом вдруг обнял, привлек к себе. — Елки-палки, артиллерийский лейтенант?
— Да.
— И как вы тут?
— Учительствую в Липягах.
Мы вместе направились к выходу. На улице подмораживало. У клубного крыльца стояла, пофыркивая, легковушка. Это собиралось отбывать начальство. Пришлось подождать, пока Лузянин проводит управленцев.