Пошёл за ним к его избе.
Подался корпусом вперёд,
Поклон хозяевам даря…
И тут
как в люльке заорёт
Внучонок деда
на царя!
Царь строго посмотрел вокруг,
Затылок пятернёй поскрёб,
И бархатные брови вдруг
Смешливо поползли на лоб.
— Старик, меня ты обманул.
Вот кто тут старший, старина! —
И люльку пальцем царь толкнул,
И закачалася она.
Задёргал бородою дед:
— Не смейся, добрый человек.
Ему ещё недели нет,
А мне уж скоро минет век…
Расхохотался царь-шутник:
— Коль ты захочешь бунтовать,
Уйму тотчас тебя, старик,
А ребятёнка — не унять.
И лёг на лавку,
и кулак
Взамен подушки он к щеке
Прижал и захрапел,
да так,
Что было слышно на реке.
А дед тем временем на печь
Прибрал внучонка поскорей:
Мол, у царя красива речь,
Да только знаем мы царей!
Недаром слышал от кумы:
Со всех селений царь-злодей
От Сумпосада до Кеми
Рубить леса угнал людей.
И дед не спал.
А поутру
Унёс ребёнка окрестить.
И довелось царю Петру
На тех крестинах кумом быть.
И деды бают про царя:
У государева клоча[1]
Он, сыну крёстному даря
Кафтан со своего плеча,
Сказал такое:
— Ты, Иван,
Мужай и набирайся сил.
Расти большой,
чтоб мой кафтан
Тебе — детине — тесен был.
И на руки ребёнка взял,
А руки грубые
нежны… —
России-матушке, — сказал, —
Богатыри
вот так нужны!
Раздумье о часовом
Стара у клёна гимнастёрка,
А новой клёну — не дают…
Столпились камни у озёрка
И, словно овцы, воду пьют.
У валунов недвижна лодка
Лежит на желтизне травы,
Как пулей сбитая пилотка
С солдатской бритой головы.
Здесь в сорок третьем
шли сраженья,
Годами стёрт их чёрный след,
Но пищи для воображенья
Всегда хватает в двадцать лет.
И часовой глядит на камни,
На алый месяца рубин
И напряжёнными руками
Сжимает чуткий карабин.
…Мир на земле.
Газетный ворох
Вещает с каждого листа
О том, что наш вчерашний ворог
Сладкоречивым другом стал.
Но если, пряча взгляд колючий,
Даёт нам руку друг такой,
Мы всё ж следим на всякий случай
За непротянутой рукой.
Следим, —
не спят в ночи заставы,
И чуток слух,
и зорок глаз:
Мы твердо верим в то,
что правы, —
Сама история за нас.
…Туман над озером клубится,
И месяц в нем повис, дрожа,
Как сжатое в руке убийцы
Кривое лезвие ножа.
И кажется на расстояньи
Двадцатилетний часовой
Недвижным, словно изваянье,
Суровым,
словно оклик
«стой!» —
Таким,
как будто вовсе это
Не он прислушался сейчас
К гармони, загрустившей где-то
О синеве девичьих глаз;
Таким, как будто это вовсе
Не он задумался про то,
Как сменит в будущую осень
Шинель на легкое пальто.
Пилотку бережно уложит
В сундук на долгие года:
Пускай она ему тревожит
Воспоминанья иногда.
Когда-нибудь пилотку эту
Малыш, похожий на него,
Найдёт
и призовёт к ответу
Седого деда своего.
И, счёт теряя давним датам,
Собравши бороду в кулак,
Старик ответит:
— Был солдатом,
Вот так-то, мол, оно и так.
Он обстоятельно и внятно
Расскажет внуку всё сполна,
Но будут внуку непонятны
Слова «солдаты» и «война»…
«Полярною ночью…»
Марату Тарасову
Полярною ночью рождались слова
О солнечной радости вешней…
А вот у меня не горели дрова
В печурке заиндевевшей.
В палатке застыла чернильная мгла,
У друга не движутся губы,
Мой друг, коченея, глядит из угла
И шепчет:
— Неплохо чайку бы.
Я должен морозную ночь расковать,
Но это не очень уж просто.
Последнею спичкой нельзя рисковать —