Выбрать главу
Наглей и всех льстивей был «перец» нахальный и злой, Не ароматом цветов, а зловоньем от «перца» несло, — Так грязные сделки с предательством пахнут одни, Тленья смрадом прониклись их черные дни.
Вод быстрых теченью подобны обычаи все: Со сменой событий они изменяют свой лик. Я «орхидеей» был предан и «перцем», и что ж Сказать мне о травах теперь: о цзече и цзянли?
Мне дорог венок мой, бессмертия пламенный круг, Хотя все прекрасное зависть отвергла вокруг. Его аромат не подвластен презренной руке — Нетленным, как вечность, хранится в росистом цветке.
Движимый чувством мира и радостных дней, Ищу я подругу, во всей Поднебесной ищу. Вместе с подругой покажется счастье полней, — В саду для нее орхидеи и лотос ращу.
В то счастье я верю — его предсказала Лин Фэнь, Назначила встречу с любимой в безоблачный день. Бессмертия ветвь вместо риса вещунья дала, И яствам в замену священный нефрит истолкла.
Смирила дракона крылатого смелой рукой. Моя колесница цветами и яшмой горит, — В далекой чужбине найду я душевный покой, И солнце чужое потемки мои озарит.
К горам Куэньлуня возносится круто тропа, К стопам моим пыльным весь мир недостойный припал. Я облаком-стягом укрою светила лучи, Где сказочной птицы волшебная песня звучит.
На раннем рассвете покинул я звездный Тяньцзинь, В западном свете в далекий Сицзи прилетел. Феникс послушный в лазури безбрежной скользит Со знаменем в клюве, — и шелк бесподобно блестит.
Приблизились вдруг колесницы к зыбучим пескам, Красной водою нам путь преграждает река, Мостом через реку дракону я лечь приказал, — И вот я со свитой стою возле Западных скал.
Мой путь не окончен: он труден еще и далек, — От мрачных ущелий Бучжоу налево пролег. Разведав все тропы, ждать свите своей повелел... Быть в Западном море — горячих желаний предел.
Гремят колесницы, сверкает священный нефрит, В летучей упряжке по восемь горячих коней, Над каждой из тысячи шелк, словно солнце, горит, И в знамени каждом — сиянье небесных огней.
Я скачку замедлил, чтоб чувства свои удержать, Но ввысь в нетерпеньи моя устремилась душа. Священные песни, все девять спою я подряд, — Пусть радостной вестью в лазури они зазвенят.
Но вот я приблизился к вечному свету небес, И родину милую вижу внизу под собой. Конь замер на месте... возница грустит о земле, И взоров моих уж не радует свод голубой.
ЭПИЛОГ
— Все кончено, все! — восклицаю в смятении я, — Чистейшие чувства отвергли родные края. Зачем же безмерно скорблю и печалюсь о них? Высокие думы зачем так ревниво хранил? От вас ухожу я навеки в обитель Пэн Сянь.

И.С. Лисевич. Литературная мысль китая

Глава 7. Лирическая поэзия ши. Личность и литература (фрагмент)[276]

...Однако момент авторизации китайской поэзии история связала с именем Цюй Юаня-первого великого поэта Китая [1, с. 175], чьи поэмы и оды знаменуют для китайского читателя рождение литературы нового типа [2, с. 6]. Именно ему, единственному из всех китайских литераторов, народ посвятил свой красочный праздник лодок-драконов, справляемый каждый год на протяжении более двух тысячелетий [3, с. 71 и др.]. И дело, конечно, не в том, что тексты сохранили его имя (в начале своей поэмы «Скорбь отрешенного» — «Лисао» — Цюй Юань излагает даже свою родословную), а в «индивидуальности их создателя, необычности и реальной жизненности судьбы» [4, с. 19] его лирического героя, подобного которому еще не было в литературе, в силе и величии самой личности поэта [5, с. 54]. Авторы «Книги песен» — безразлично, стремились ли они закрепить свое авторство или нет, — творили в принятых стереотипах коллективного творчества; пусть не безымянные, они всегда оставались как бы на одно лицо — и должны были пройти века, чтобы в поэзии возникло наконец «лица необщее выраженье» — стих Цюй Юаня.

Начиная с Цюй Юаня индивидуальное авторство в поэзии стало нормой; отныне поэтическое произведение было отмечено именем своего творца. Но даже в ханьскую эпоху это правило соблюдалось не всегда. Достаточно вспомнить знаменитые «девятнадцать древних стихотворений» [6, с. 124-137], число которых первоначально было значительно большим. Часть из них те или иные источники приписывали известным историческим личностям (полководцам Ли Лину и Су У) или прославленным литераторам (поэтам Мэй Шэну и Фу И) [6, с. 133-134], однако по свидетельству «Истории династии Суй» еще в V в. существовало «пять свитков древних стихов, где имена написавших их не были обозначены» [110, с. 160], — значит, анонимное поэтическое творчество в ханьскую эпоху было достаточно распространенным. Со времени, когда жил «первый» поэт Китая, и до той поры, когда стихи «без имени» сделались отклонением от нормы, прошло, по меньшей мере, шесть столетий — процесс авторизации оказался достаточно долгим.

вернуться

276

Воспроизводится по изданию: И. С. Лисевич. Литературная мысль Китая / М.: Наука, 1979. — Прим. ред.