– Я ваш мистер профессор.
На деле это не так. Не подозревая об огромной разнице между немецкими званиями «профессор» и «доцент», где первое – это десятилетия академической каторги, а второе – что-то вроде условно-досрочного освобождения, Лишь ненароком сам себя повысил.
– А теперь, прошу прощения, я должен многих из вас удавить.
После этого шокирующего заявления он начинает отсеивать студентов с других факультетов. К его облегчению, остается только тридцать. И он начинает урок.
– Берем предложение из Пруста: «Долгое время я ложился спать рано»[56].
Но Артур Лишь вовсе не ложился спать рано; чудо, что он вообще добрался до аудитории. Проблема: нежданное приглашение, схватка с немецкими технологиями и, конечно же, Фредди Пелу.
Вернемся к его прибытию в аэропорт Тегель днем ранее.
Посреди головокружительного скопления стеклянных залов с автоматическими дверьми, как у шлюзов космических кораблей, Артура Лишь встречает высокий серьезный немец: его ассистент Ганс. Хотя Ганс готовится сдавать экзамен по Дерриде и, следовательно, имеет над Лишь неоспоримое интеллектуальное превосходство, кудрявый докторант не только таскает за Лишь весь его багаж, но и подвозит его на стареньком «твинго» до университетской квартиры, которая станет его гнездышком на ближайшие пять недель. Гнездышко это расположено почти под крышей, в доме восьмидесятых годов с галереей и лестницами, открытыми промозглому берлинскому ветру; своей стеклянно-золотой строгостью здание напоминает аэропорт. Попутно выясняется, что квартира открывается не ключом, а круглым брелоком с кнопкой. Ганс показывает, как это делается; дверь испускает брачный птичий вопль, затем отворяется. Все просто. «Поднимаетесь на галерею, нажимаете на кнопку и открываете дверь. Запомнили?» Лишь кивает. Ганс говорит, что в девятнадцать часов они поедут ужинать, а завтра в тринадцать отправятся в университет. Мотнув на прощание кудрявой головой, он спускается по лестнице. Лишь ловит себя на мысли, что молодой человек так ни разу и не взглянул ему в глаза. И что надо бы выучить военное время.
Но он даже не представляет, что завтра утром, перед занятиями, будет свисать с карниза этого самого здания в сорока футах над землей, медленно продвигаясь к единственному открытому окну.
Ганс прибыл ровно в девятнадцать часов («Семь вечера, семь вечера, семь вечера», – бормотал себе под нос Лишь). Перед выходом Лишь решил погладить рубашки, но, не обнаружив в квартире утюга, развесил их в ванной и включил горячий душ, чтобы складки разгладились паром. Сработала пожарная сигнализация, и из недр дома явился крепенький весельчак, ни слова не понимающий по-английски. Посмеявшись над Лишь («Sie wollen das Gebäude mit Wasser niederbrennen!»[57]), он куда-то ушел и вернулся с добротным немецким утюгом. Открыли окна, и Лишь уже доглаживал рубашки, когда раздалась баховская фуга дверного звонка.
Ганс отрывисто кивает. Толстовку с капюшоном он сменил на джинсовый блейзер. Они садятся в «твинго» (в салоне явно курили, хотя сигарет нигде не видно), едут в новый загадочный квартал, оставляют машину под эстакадой, где унылый турок торгует хот-догами с карри, и идут в ресторан «Австрия», уставленный сувенирными кружками и увешанный оленьими рогами. Как и всюду: все это на полном серьезе.
За одним из столиков, на кожаном диване, их поджидают друзья Ганса: двое молодых людей и девушка. И хотя докторант явно позвал их попировать за казенный счет, какое облегчение пообщаться с кем-то кроме дерридоведа! Ему представляют композитора по имени Ульрих с тревожными карими глазами и лохматой бородой шнауцера, девушку Ульриха Катарину с померанцевым облаком волос и студента-экономиста Бастьяна, смуглого красавца с шапкой мелких черных кудрей, которого Лишь принимает за африканца; оказывается, он баварец. На вид им лет по тридцать. Бастьян весь вечер спорит с Ульрихом о спорте. Лишь трудно следить за разговором: не из-за обилия специальных слов (Verteidiger, Stürmer, Schienbeinschützer [58]) и незнакомых фамилий, а просто потому, что ему неинтересно. Бастьян, похоже, доказывает, что спорт идет рука об руку с опасностью: волнительная близость смерти! Der Nervenkitzel des Todes! Лишь опускает взгляд в тарелку со шницелем (хрустящая карта Австрии). Он уже не в шницель-хаусе Берлина. Он в больнице Сономы: палата без окон, желтые стены; за шторками, как стриптизерши перед выходом на сцену, прячутся койки. В одной из них: Роберт. Капельница, кислородная трубка, кудлатые космы безумца. «Это не сигареты, – говорит Роберт. Его глаза обрамляют всё те же старые очки с толстыми стеклами. – Это все поэзия. Она убивает. Зато потом, – он поднимает палец, – бессмертие!» Хриплый смешок. Лишь держит его за руку. И это – всего год назад. А вот Лишь в Делавэре, на похоронах матери, и чья-то рука приобнимает и поддерживает его, не давая ему упасть. Как он благодарен за эту поддержку! А вот он в Сан-Франциско, на пляже, осенью того ужасного года.