Лишь стоит у балюстрады на фоне ночного города. Грустное лицо в три четверти, кожаная куртка, полосатый шарф, голубые глаза, медная бородка – он совсем на себя не похож. Он похож на Ван Гога.
За спиной у него взмывает стайка скворцов и летит к церкви.
– Мы уже слишком старые, чтобы надеяться на новую встречу, – говорит Лишь.
Хавьер кладет руку ему на талию. Сигареты и ваниль.
– Уважаемые пассажиры…
Артур Лишь сидит в типичной лишьнианской позе – скрестив ноги и болтая той, что сверху, – и, как обычно, о его длинные конечности спотыкается каждый прохожий, причем у всех такие гигантские чемоданы, что Лишь даже не представляет, что они могут везти в Марокко. Мимо ходят такие толпы, что в конце концов ему приходится сесть ровно и поставить обе ноги на пол. Одежда на нем все та же: брюки за день растянулись, в куртке удушающе жарко. Он страшно устал и еще не протрезвел, лицо его пылает от вина, и сомнений, и возбуждения. Зато он придумал, как вернуть налог, и на губах его (ведь он только что повстречал свою врагиню, Даму из Таможни) играет самодовольная ухмылка жулика, провернувшего напоследок еще одно дельце. Конверт покоится в кармане изящного черного пиджака, у упругой иберийской груди; утром Хавьер его отправит. Получается, все было не зря. Так ведь?
Он закрывает глаза. В годы своей «далекой молодости» он частенько унимал тревогу, вызывая в памяти обложки книг, портреты писателей, газетные вырезки. Он снова обращается к этим образам; но нет в них утешения. Вместо этого штатный фотограф его головы предъявляет ему десятки снимков, где Хавьер целует его, прижав к каменной стене.
– На рейсе Париж – Марракеш не хватает мест. Мы ищем добровольцев…
Снова не хватает мест. Но Артур Лишь ничего не слышит, либо же новая отсрочка казни для него невыносима, как и новый день соблазнов. Все это уже слишком. А может быть, в самый раз, и больше не надо.
Музыка стихла, гости захлопали. По крышам прокатились аплодисменты невольных слушателей – или отзвуки их собственных. Треугольники янтарного света отражаются в глазах Хавьера, сообщая им стеклянный блеск. В голове Лишь крутится всего одна мысль: «Попроси меня». Испанец с улыбкой гладит его рыжую бороду – «Попроси меня», – с полчаса они целуются, и вот еще один мужчина поддался чарам его поцелуя, прижимает его к стенке, расстегивает на нем куртку, водит руками по его телу и шепчет красивые слова, которые ничего не изменят, – а ведь еще не поздно все изменить, – пока наконец Лишь не говорит, что ему пора. Хавьер кивает, следует за ним в комнату с полосатыми обоями, стоит рядом, пока он прощается на своем чудовищном французском с хозяйкой и другими подозреваемыми, – «Попроси меня» – провожает его вниз, выходит с ним на улицу, – синяя акварель, размытая туманом дождя, с резным камнем портиков и влажным атласом мостовых, – «Попроси меня» – предлагает ему свой зонтик (нет, спасибо), печально улыбается – «Как жалко с тобой прощаться» – и машет ему вслед.
«Попроси меня, и я останусь».
У Лишь звонит телефон, но ему не до этого: он уже ступил на борт самолета и кивает блондину с крючковатым носом, который приветствует его, как это заведено, на языке не пассажира, и не стюардов, и не аэропорта, а на языке самолета («Buonasera», ибо авиалиния итальянская), вот он спотычливо пробирается между кресел, помогает крошечной женщине убрать гигантскую сумку на верхнюю полку, занимает свое излюбленное место: справа у окна, в последнем ряду. Никаких брыкающихся детей сзади. Тюремная подушка, тюремное одеяло. Он стаскивает тугие французские туфли и задвигает под сиденье. За окном: ночной Шарль де Голль, блуждающие огни[94] и люди со светящимися жезлами. Он закрывает шторку, а после – глаза. Его сосед плюхается в кресло и говорит с кем-то по-итальянски, и он почти его понимает. Мимолетное воспоминание о бассейне на гольф-курорте. О фальшивом докторе Пишь. О настоящих крышах Парижа и ванили.
– …Пожаловать на рейс Париж – Марракеш…
Дымоходы смахивали на цветочные горшки.
Снова звонят, на этот раз с неизвестного номера, но мы уже не узнаем зачем, потому что звонящий не оставил сообщения, а тот, кому он звонил, уже парит в тягучей дреме высоко над Европой, всего в семи днях от своего пятидесятилетия: и на этот раз он в Марокко попадет.
94
Таинственные огоньки, наблюдаемые ночью на болотах. Предположительно, появляются из-за самовозгорания болотного газа (метана).