Какой у нее очаровательный смех; он ни за что не признается, что работать в этом месте решительно невозможно. Шум, дикие животные, жара, поденщики, пикники прихожан – в таких условиях книгу не напишешь.
– А вы, Артур, вы хорошо провели день?
– О да.
Он опускает подробности визита в парикмахерскую, где его усадили в каморке без окон за красной занавеской и подослали к нему невысокого индийца в пасторской сутане, который ловко расправился с его бородой (без спроса), а затем выбрил виски и затылок, оставив лишь белокурый вихор на макушке, после чего осведомился: «Массаж?» Массаж оказался чередой шлепков и тумаков – так бьют морду разведчику, чтобы выведать военные секреты, – увенчанной тремя звонкими пощечинами. Почему?
Рупали улыбается и спрашивает, что еще она может для него сделать.
– Я бы чего-нибудь выпил.
– На территории храма пить запрещено, – говорит она, нахмурившись.
– Да я шучу, Рупали. Где бы мы, по-вашему, взяли лед?
Мы так и не узнаем, поняла ли она шутку, ибо в это мгновение повсюду гаснет свет.
Электричество, как бывший возлюбленный, не пропадает бесследно; каждые две-три минуты оно возвращается, но только на миг. Дальнейшее действо смахивает на студенческую постановку, где темную сцену озаряют спорадические вспышки света, показывая героев в различных неожиданных tableaux[121]: вот Рупали стискивает подлокотники кресла, озабоченно поджав губы, точно рыба-хирург; вот Артур Лишь готовится шагнуть в нирвану, перепутав окно с дверью; вот Рупали испускает истошный вопль, приняв упавший ей на голову листок за гигантскую летучую мышь; вот Артур Лишь нашаривает нужный проем и слепо сует ноги в сандалии Рупали; вот Рупали в молитве падает на колени; вот Артур Лишь ступает навстречу ночи, и в лунном свете его взору открывается ужасное зрелище: черная с белым собака, а в пасти у нее – длинный синий лоскуток.
– Мой костюм! – вопит Лишь, скидывая сандалии и пускаясь в погоню. – Мой костюм!
Но едва он начинает спускаться с горы, как свет снова гаснет, и в траве вспыхивает волшебное созвездие светлячков в поисках любви. Ему ничего не остается, как на ощупь пробираться к своему бунгало. Чертыхаясь, шлепая босыми ногами по полу, он заходит внутрь и там находит свою иголку.
Помню, на одной вечеринке на крыше Артур Лишь взялся пересказывать мне свой повторяющийся сон.
– По сути, это притча, – сказал он, прижимая бутылку пива к груди. – Иду я по темному лесу, как Данте, и тут ко мне подходит старуха и говорит: «Счастливец, у тебя уже все позади. Ты покончил с любовью. Только подумай, сколько у тебя теперь будет времени для вещей поважнее!» Сказав это, она уходит, а я иду дальше… Нет, к этому моменту я обычно уже еду верхом; это такой очень средневековый сон. Кстати, если тебе наскучило, сразу скажу: тебя в нем нет.
Я ответил, что у меня свои сны.
– И вот еду я лесом и выезжаю на большое белое поле у подножия высокой горы. На поле меня встречает фермер. Он машет рукой и говорит примерно то же самое: «Тебя ждут вещи поважнее!» Дальше я еду в гору. Ты меня не слушаешь. Потерпи, самое интересное впереди. Так вот, на вершине горы я вижу монаха у пещеры, знаешь, как в мультиках. И я говорю: «Я готов». А он говорит: «Готов к чему?» Я говорю: «Думать о вещах поважнее». Он спрашивает: «Поважнее чего?» – «Поважнее любви». И тут он смотрит на меня как на сумасшедшего и говорит: «Что может быть важнее любви?»
Повисла пауза, солнце скрылось за облаками, и на крыше похолодало. Лишь облокотился на перила и посмотрел вниз, на улицу.
– Вот такой сон.
Когда Лишь открывает глаза, перед ним предстает кадр из военного фильма: болотно-зеленый пропеллер самолета бойко рассекает воздух. Нет, не пропеллер. Вентилятор на потолке. В углу кто-то шепчется на малаялам[122]. По потолку гуляют темные пятна, как в кукольном театре теней. А теперь перешли на английский. Все предметы в комнате овеяны радужным ореолом его сновидения, но вот ореол этот испаряется, как утренняя роса. Больничная палата.