…Семен и Кондратий с ружьями шли впереди, выглядывая, нет ли какой опасности. За ними, шагах в двухстах, продвигался караван: навьюченные пожитками лошади, пани Анеля с двумя дочерьми, приживалкой, служанками, нянькой, поваром, лакеями и стрельцами, один из которых нес на руках пятилетнего Тадеуша. После бессонной ночи, проведенной в страхе перед разбойниками, пани решила уйти с поляны к опушке леса, поближе к дому, а там — что Бог даст. Шли уже часа два, в полнейшей тишине, изредка нарушаемой треском случайно сломленных веток, щебетом птиц или дробью дятла. Вдруг впереди послышались голоса, громкие окрики, а потом из-за кустов замелькали зеленые мундиры, красные штаны и русские гренадерские шапки. Ноги пани подкосились, и она, закатив глаза, опустилась на замшелое бревно.
Служанки бросились к ней, пытаясь привести в чувство; дочери плакали, Тадеушек, посаженный у ног матери, теребил ее за подол; панна Клара вопила: «Господи, умилосердись! Езус-Мария! Благословенная Бронислава, защити! Святой Казимеж!..» Сбившись в дрожащую стайку, женщины обнялись и закрыли глаза, ожидая конца, и тут раздался знакомый голос:
— Не бойтесь, не бойтесь, пани! Это добрые москали, я сам привел их сюда!
Иоселя развязали; нескладный и долговязый, он бежал, спотыкаясь, по тропинке и махал руками.
— Не бойтесь! Ничего не будет худого! И пана графа ожидают нынче в Глуск, он к вечеру будет дома!
Паненки Елизавета и Антонина бросились к нему и стали обнимать и целовать; панна Клара в истерике билась на земле, смеясь и плача; пани Анеля пришла в себя, но еще не имела силы встать. Иосель подошел и с поклоном поцеловал ей руку, а потом поцеловал руку Тадеушу, не понимавшему, что происходит, и вложил в нее пряник, вынутый из кармана. Из глаз у пани Анели брызнули слезы:
— Иосель! Этого пряника я во всю жизнь тебе не забуду!
Капитан Палицын представился помещице и уверил ее, изъясняясь по-польски, что от солдат Фанагорийского гренадерского полка, которыми он командует, не будет никаких обид ни ей самой, ни самому распоследнему мужику. Потом взял на руки Тадеушка и поцеловал его:
— Хочешь со мной подружиться?
— Хочу. Если ты никого из нас не убьешь, — ответил мальчик и обнял его за шею.
— Я, дружочек, только тогда убиваю, когда на меня нападают. До дому еще далеко, вы не дойдете пешком, — сказал он, обратившись к дамам. — Извольте обождать немного, я помогу делу.
Посадив ребенка на колени матери, капитан ушел обратно в лес со своими солдатами, оставив всех в недоумении. Елизавета и Антонина шепотом обсуждали между собой офицера, как он хорош собой и как идет ему мундир. «Не может быть, чтоб он был русский: это или поляк, или лифляндец, или курляндец», — говорила всем пани Анеля, успокаивая саму себя. Палицын вернулся через полчаса; за ним шестнадцать солдат несли наскоро сделанные из сучьев носилки, по четыре человека на каждые; на эти носилки, положив на них подушки, предложили усесться дамам. Саженный гренадер с длинными усами взял на руки Тадеуша. Основной отряд дожидался впереди. «Песельники, вперед!» — скомандовал капитан. Семья Бенедикта Булгарина вернулась домой на руках русских солдат под «Соловей, соловей, пташечка!» Пани Анеля попросила у капитана позволения дать каждому солдату по рублю и угостить всю роту во дворе ее дома.
Пушки, гул которых так напугал обитателей Маковищ, рассеяли картечью последний отряд, уцелевший во время разгрома Цициановым Стефана Грабовского при Любани. О сопротивлении русским более никто не помышлял; с прошлой осени Минское воеводство кишело дезертирами, которые неожиданно появлялись и так же внезапно исчезали, а в промежутке буйно гуляли в корчмах, швыряя деньги направо и налево. Люди говорили, что деньги те были украдены из полковой кассы или на большой дороге, а у кого-то якобы даже видели на лбу клеймо-виселицу, поставленное генералом Сераковским. Случалось, что дезертиров ловили и брали под стражу. Минский генерал-губернатор Тутолмин, впавший в немилость у императрицы за то, что проглядел восстание и не задавил его в зародыше, теперь боялся снова дать маху и запрашивал у Репнина списки тех, кого надлежит арестовать, разделив на разряды: мятежники, присягавшие императрице, и те, которые не присягали, зачинщики бунта и простые участники, пособники и сочувствующие. Репнин на это отвечал, что ему проще составить список эмигрантов, которых не было в стране во время мятежа, все же остальные так или иначе к нему причастны — не хватать же всех подряд. Русские генералы и офицеры, вынужденно превратившиеся в чиновников, были рады-радешеньки переложить тяжкие для них обязанности на местную шляхту. Вот так Бенедикт Булгарин, которому Костюшко, зная его горячий, шальной характер (и получив тайное письмо от его жены), не доверил командование отрядом, а сделал военно-гражданским комиссаром, теперь был назначен комиссаром Новогрудского воеводства и должен был явиться в Несвиж в распоряжение Ивана Евстафьевича Ферзена, который за пленение Костюшки получил чин генерал-аншефа и стал из барона графом. Но прежде чем перевезти туда свое семейство, следовало как следует отпраздновать его счастливое избавление от опасности и отблагодарить избавителей — или мы не поляки?