Молитва и грех, молитва и грех. Никогда по-другому не выходило.
Душа, душа, что же ты? Одни на миру. Сироты. Пустынножители.
Затмение.
Горько тебе, город Божий.
Горько.
Когда потянуло со двора, из сада, из Большого дома на свет белый, тогда засобирался к Лахтиным. Улита-кормилица и молочный брат Дар с тех пор, как съехали на отдельное житьё, приглашались в лантратовский дом на каждый большой праздник и непременно в марте на детский день – именины Лаврика. Подрастая, Лаврик и сам стал ходить в шелапутинский барак, где Улита имела просторную комнату с отгороженной узкой передней. Тогда Дар заболел костным туберкулезом ног и позвоночника. Лантратовы приводили к нему врачей из Полицейской больницы доктора Гааза и Любимовского лазарета. Улита сына в больничку не сдала. Мальчику приписано лежать неподвижно, требовался особый уход. Родители Лавра купили гипсовую кровать, где Дар вынужденно пролежал полтора года. Гипс в кровати не меняли, пока больной не вырос из неё. На время ожидания кровати большего размера, изготовленной под заказ, Дара отправили в Лосинку. Там при почтово-телеграфной станции местный подвижник, чудо-доктор, устроил детские палаты. Лаврик с мамой навещал Дара тем летом в дачной Лосинке и даже завидовал детям, целый день качающимся в гамаках на открытой террасе. Лаврик хотел бежать с Даром по красным гравийным дорожкам к купальням на Яузе. Но Дарка лишь грустно смотрел на брата-молочника. В пристанционном лесу солнце пробивалось к детским личикам сквозь щетинистую хвою корабельных сосен. Мальчиков в висячих кроватях накрывали одеялами; посторонний и не замечал торчащих из-под одеял веревок, какими худенькие тела привязывались к фанерному лежаку.
Упрямый Дар выкарабкался, к зиме встал на ноги, а весною снова объявился на дне ангела у Лаврика в гостях. Подоспевшую не в срок гипсовую кровать свезли в лесной лазарет «качающимся» мальчикам.
Теперь у закопченного храма Петра и Павла в Шелапутинском переулке набрел на свежее пепелище; ночью барак сгорел. Нету Лахтиных. Погорельцы уже оплакали происшедшее и бродили по пепелищу, выискивая возможное ко спасению. Пожарная команда оставила потоки чёрной воды, милиция снимала оцепление. Тесными московскими переулками вместе с разреженными клубами дыма и запахом ночной гари расползались слухи:
– Поджог, вот те крест, поджог!
– Третьего дня в Малом Гаврикове знатно полыхало.
– Одно к одному…
– Там-то пакгаузы с провиантом. А тута чаво?
– Чаво, чаво… В корень зри. Охрана сама и спалила.
– Проворовались?
– Следы замели!
– Всё-то вы знаете…
– Да, сами посудите, нажились, а отвечать не хотца.
– Так и бывает завсегда. Огонь пожрёт.
– А наш барак-то причем?
– Так Гаранин-то?
– На Казанке служил…
– Вот, батенька! И я о том.
– О чем?
– Экий Вы. В первом пожаре, должно, не без Гаранина обошлось.
– А нынче ночью видел ево хто?
– В том-то дело и есть. Никто не видел.
– Ивановы где?
– Тута где-то бродють. Лыськову в лазарет свезли.
– Кузовлёв-старшой в морге, малые ихние разбежались…Бяда.
– Ныне у всех беда.
– Гаранина кто видел?
– Чего пристал? Милиции то дело.
– Тело в участок свезли. Неопознанное.
– Аккурат со второго этажа, в углу.
– А Лахтиных видел кто?
– Лахтиных?..