– Точно, Гравве. Он и сказал, что вы в Эфиопии или в Туретчине. Напрасно солгал.
– Ты про него нне знаешь? Лев Семёнович пповредился умом.
– Помешан?!
– Горе у него ббольшое. В семнадцатом Веру в ттолпе задавили насмерть. Вскоре Надю ссыпняк свалил, не выходили. Любу в Сокольничей роще сснасильничали, а она потом в большевички пподалась. Все ччасы у него забрали, когда декрет о ввремени вышел. Младшая накляузничала про коллекцию своего отца куда следует. Кконфисковали. Как ччасовщику без часов?
– Мне показалось, он болен. Не помешан, а просто истощён.
– Гравве говорит ошеломительные ввещи, не имеющие под ссобой оснований. Но все принимают их за чистую пправду.
– И я не усомнился в его словах.
– Его теперь ччасто видят у Путяевских прудов. Говорят, тропинки вытаптывает, ккаждый день ккак на работу ходит. Строит ллабиринт, от кузницы к гроту и до пожарной ввышки. От завалов ддорогу расчищает, ппроходы закольцовывает.
– Здесь невероятно страшно. Я в Риге не верил слухам.
– Сслухи не всегда страшнее жизни.
– Если не драка, не знал бы про вас.
– Сслучайная закономерность.
– А за что тебя?
– За ггенерала заступился. Тот Ленина их ссатаной назвал.
– А где генерал?
– Почем знаю? В очереди за табаком ссхлестнулись.
– Купил табак?
– Нет.
– Табашничать начал?
– Нет.
– А зачем тогда?
– На обмен. Мне ордерок пперепал.
В доме Евсиковых сильно беспокоились. Костика ждали к обеду, а он и к ужину запаздывал. Хозяйка квартиры Прасковья Павловна, одинокая женщина почтенных лет, Костика с малых лет считала своим внуком, да и племянника, Леонтия, любила и уважала за высокий чин. Сам профессор сидел у стола в столовой и читал неожиданному гостю справочные цены из свежего выпуска «Известий Советов Депутатов». Гость допивал чай с только что испеченными волованами. Профессор читал вслух, а сам то и дело вскидывал глаза на часы-луковичку. Гость всякий раз замечал тревожные взгляды собеседника, не разделяя беспокойства, утешал: «Вот-вот звонка ждите».
– Мука пшеничная ожидается по шестнадцати рублей за пуд. Ожидается! Вы слышали? Третьего дня уже на рынке по сотенке рублей торговали за тот же пуд. Гуся одного купить, не меньше двухсот рубликов отдать придется.
Профессор нервно скомкал газету в руках и зашвырнул к креслу у окна.
– Нет, стало совершенно невозможно читать газеты. Как будто бы хотят научить своего нового человека совершенно другому русскому языку! Не заметишь, как обвит всякими измами: марксизм, троцкизм, федерализм, формализм, аморализм…а-бра-ка-дабра, а-бра-ка-дабра…
Долгожданный звонок в прихожей, и вправду, прозвучал внезапно и чересчур оглушительно. Профессор перестал бурчать и бросился отворить двери, обогнав на ходу тётку. А гость тем временем обеспокоенно заглянул в проходную комнату рядом со столовой: тихо ли там? Тихо, еле слышное сопение.
В переднюю вошел коренастый мужчина, в наглухо застёгнутой тужурке с двумя рядами начищенных пуговиц. Снял фуражку, поклонился с порога образам и крепко обнялся с Евсиковым.
– Мир дому.
– С миром принимаем. Николай Николаевич, дорогой, проходи. Сколько не видались?
– Так почитай, с похорон супруги Вашей.
– Стало быть более года.
– Не прогоните? Вспомнил вот про четверги прежние. На тепло домашнее потянуло. А Вы, смотрю, не в духе. Хотя кто нынче духом спокоен.
– Проходи, друг, проходи. Сын запропастился где-то… Вот и беспокоюсь. Тётя Паша, гость у нас. Колчин.
Прасковья Пална появилась с тарелкой в руках и приборами, только ждала не гостя, а домочадца. Раскланялась с пришедшим и ушла снова хлопотать. Сердце старушечье радовалось, когда в доме появлялись люди, так одиночество меньше досаждало. Сегодня просто праздник престольный, хотя под грудиной ныло то ли на перемены погоды, то ли из-за пропажи Константина. Профессор поспешил вслед за хлопочущей тёткой.
Инженер прошёл в столовую, где к своему изумлению застал за столом священника. Подошёл под благословение.
– Отец Антоний!
– А Никола… Христос Воскресе!
– Воистину Воскресе!
– Давно в храм не заглядывал. Чем живешь?
– С Пасхи не слыхал слова доброго. Не живу почти.
– Грешное удумал?
Колчин вздрогнул и глаза опустил.
– Жизнью своей так распорядиться дело скорое. Но ведь у Бога отымешь! Им дадено, а ты вырвать хочешь.
– А нужен я Богу-то?
– Никола, и тебя сшибли? Не верю.
– Разрушаюсь, отец.
– Семья в Крыму?
– Сначала радовался за них. Теперь худо и там.
– Вот ты кажешься себе одиноким. Забыл, значит, о Боге-то? А Он ведь о тебе не забывал. Двое вас. Верующему должно говорить себе так: я люблю Его. Я слышу Его. Я чувствую Присутствие.