Радоваться.
Молчать.
Целовать.
5
Больше, чем жизнь
Лавр, счастливый собственной внутренней откровенностью, вышагавший решение, к полуночи почувствовал сильный голод. Не зажигая свечи, прошёл на ощупь тьмою комнат и светлой лунной верандой. У окна кухни застал щупленькую фигурку, всматривающуюся в укутанный белой шерстью и засверкавший, как праздничная зала сотнями свечей, сад.
– Отчего света не зажигаете?
– Взгляните, как мир умеет меняться! Такую радость природа дает человеку даже в городе, уму непостижимо.
– Да, под снегом всё знакомое в миг становится неузнаваемым. Придите и посмотрите на дела Божии, какие Он соделал чудеса на земле.
– Вам тоже не хочется спать?
– Ни капельки.
– А я ведь совсем не знаю здешнего сада. Что там торчит, как Иван Великий?
– Груша Таврическая.
– Она безупречна. А вот те силуэты луковичные?
– Яблони-семилетки.
– Они торжественны.
– А за ними вишневые посадки, отсюда не видно.
– Люблю старинные сады.
– Я Вам непременно сад покажу. Давайте-ка чай пить.
Лавр зажёг свет. Угольная лампочка, зашипев и накалившись дугою, ровно засветилась.
– Ох, как ярко. Теперь сад смотрит на нас.
– Пятисвечовая.
– Должно быть, Липа рассердилась. И попадет же нам утром.
– Смотрите, у нее тут пшенник остался.
– Как с арифметикой?
– Удивительное дело! Простейшие упражнения ей не даются. А в нынешних ценах на базаре она разбирается получше любого маклера.
– Ой, говорят, цены меняются в один день: вечером совсем не то, что установлено утром. Я бы на рынке завалила экзаменацию. Вы заметили, дитё неприметно взяло над нами верх?
– У нее всё само собой получается, играючи будто. Её все сковороды и ухваты слушаются. Держите чашку. Самовар не остыл.
– И себе берите.
– Давайте сахару наколю.
– У меня такая усталость, а сон не идет. Сегодня на кафедре снова терзали фракционными собраниями. Насилуют вынесением нелепых резолюций. Двери на засов, в сторожах одиозная личность мужланистого типа. Не вырваться! Мне стали в укор ставить постоянное мое противление. И действительно, я часто оказываюсь одна из воздержавшихся. Иногда Бьянка Романовна Таубе со мной в отстающих, наш преподаватель словесности. Сегодня снова кого-то за что-то осудили. А потом оказалось, трамваи стоят. Вениамин Александрович предлагал взять извозчика, я заупрямилась и напрасно. Продрогла и утомилась хуже.
– Простите меня.
– …Вы просто к нему не объективны.
– А Вы?
– Он другого мира. Но он заботливый мой спаситель. Пейте, совсем остынет. Хотите, я расскажу Вам про своих?
– Я и сам хотел Вас просить. Добавки?
– Пожалуй, нет, фу… Пшенник ведь…с мозгом?
– Со смальцем. Буржуйские штучки. Ешьте, не то ослабнете!
– Вы правы, мы стали буржуями, хотя прежде ими не слыли. Мы стали чужими, отвергнутыми. Вас ведь тем октябрем не было в городе. А Москва и сейчас не оправилась. Но три злосчастных года вспоминаются мне как эра падежа и мора.
– В Лифляндии так о нас и говорят: дикое русское Средневековье.
– Не страна, а кладбище разбитых надежд.
– Расскажите о своих.
– Моя семья по отцу из опочицких, из скобарей. Дед моего деда – сапожник. А дедушка, когда закончил уездное училище, перебрался в Москву. Папа – кадровый офицер. Мы с родителями жили в Печатниковом переулке, во владении Сысоева. Я там родилась.
– Дом с кариатидами?
– Они прекрасны, правда?
– И ведь не так далеко от Сухаревой башни. А там до Аптекарского огорода рукой подать. Бывали в Аптекарском?
– И сколько раз бывала! Там библиотека хорошая. Читали на диванчиках под пихтами.
– Значит, мы могли видеться до встречи на Виндавском вокзале.
– Чтобы пройти мимо и теперь познакомиться… Как странно, как странно… Там в Печатникове мы прожили почти до моих четырнадцати лет. А после папа взял квартиру в доходном доме в наем у страхового общества. Как мы с братиком противились переезду на Сретенский бульвар! Привыкли у нас в Печатникове к крошечному собственному садику, тишине переулка, к церкви Успения на перекрестке. Я иной раз туда захаживала, брата водила, сама не заходила, не положено.