Читать онлайн "Листает ветер рукопись мою" - Миронова Лариса Владимировна - RuLit

Поэт повсюду ходит скопом, пьёт водку утром вместо кофа, окурки бросает в поднос с едой, дежурный такой – на пол ни-ни, строго следит за чистотой. А выпив водки, толкует басом о способах взорвать мир и о разном. К примеру, о том, что «Не дело! Особенно этим летом прорва бескрылых птах прилетела…»

Музыка… Ей уже веселее. Она весь бал смеялась и танцевала. Белое – платье (и на высоком шнурке ботинки) сама выбирала для маскарада. Комиссар в нём снова была Не Валькирия, а Психея с наивной картинки — девочка-безогляда.

Сейчас она и любимому прокурор, но теперь это не суть важно. Утром подписан приговор какому-то кому. Нежными ручками она кормила его последним завтраком, любила и нежно жалела, пока всё готовили для казни… А потом долго скорбела.

А если нету страсти, одни только мордасти? А если нету власти даже над собой? Что делать, подскажи мне, что делать, объясни мне, что делать мне, безумной, с таким крутым тобой? Виновных – нет, таков ответ. И мы глупы как дети, хотя давным-давно живём на этом чудном свете.

Ложь стоит у крыльца. Я ей не открыла. Она не обиделась. Ушла, залегла у обрыва. Караулит случайного путника, Чтобы шепнуть на ушко, что: «В жизни всё лживо»…

Шуршит метла по золотому октябрю… себя губя, зачем других гублю?

Серый снег января будто сник. Ускакала зима на пикник, Или спешно ушла в Куршавель, Или села с разбегу на мель. У зимы ещё будет семь проб, Прежде чем наметет сугроб, Но не будет в ней одного — Дня рождения твоего… А потом улетит зима в те края, где уснёт и замёрзнет сама.

Ржавый пруд покрылся тиной, хор лягушек не поёт. Над уснувшею осиной лунный серпик звёзды жнёт.

Небо холодом багровое, дует ветер на поля. Всё уснёт, уже готовое Лечь под снеги декабря.

Всё волнует, словно новое, Поскорее в огород! Спать в земле? Пусть он трепещет, этот век-мордоворот.

Просто сущая безделица — сорняки полоть! Повезут жито на мельницу, земляную плоть…

Ржавый пруд затянет тиною, сонм лягушек ляжет спать. Под уснувшею осиною буду сладко тосковать.

Хорошо родиться вольною волной, весело катиться под большой луной. Целовать песочек, лодки тормошить. А потом разбиться и опять… ожить!

Как заяц по весне, слиняю в небо. Скорча рожу, поплачу тихо на краю, спою. Затем вернусь на землю, к жизни, словно в небыль. А там… листает ветер рукопись мою!

Что я француз, совсем не рад сейчас, Рожден в Париже, близ Понтуаз, И какой вес имею, Узнает скоро шея.

В год мой тридцатый я подвел черту, Вкусив сполна плодов любви и жизни дерзкой по части мудрости, а также безрассудства девства. Ни Богу и ни чёрту не должник, а всё ж душа нешуточно болит. Виновен в том епископ Менский. По воле Д`Осси Тибальду я чашу горечи испил. Сей аргумент столь веский, что почитать его мне совесть не велит.

Хотя епископ и не мой сеньор, но я ему обязан, Бог судья: на скудном хлебе и воде холодной сидя, я, скорченный под ним, оставшись не испорчен, прошу от милости твоя: не узко, не широко, но в точности такого же шиша пошли ему, добрейшая душа.

Он был жестокий, бессердечный, моих обид не перечесть, хочу, чтоб Боже бесконечный воздал ему хвалу и честь: в огнь серно-пламенный забросил, хоть церковь будет резко против, но даже если Бог простит, мне мстить никто не запретит.

Чью молодость бедность Прессует, и чей отец как ворон чёрен, а славный дед Орас ходил босой, как смерть с косой, того всегда интересует: на склепах наших древних предков, чьи души спят в объятьях крепких принявшего их Бога, – почему не видно больше ни корон и ни виньеток?

Печалуюсь, нет хуже горя, но сердце говорит, что это ноль: Зачем ты эту боль возводишь в ранг сеньора? Куда тебе до Жака Кёра? Не легче ль уклониться от удара под грубым шерстяным холстом, чем слыть сеньором, в сане быть и в то же время в склепе гнить?

Не знаешь ли, куда ушли богини прошлых лет, прекраснейшие девы? Таис, Алкидова сестра, Флоран, что красотой всех превзошла, её воспел античный грек, а также Эхо, что в низине отражалось многократно под тихий гомон рек. В какие снежные края ушёл и сам тот век. Короче, где прошлогодний снег? Снега времен, давно минувших, где вы? И где мудрейшей Элоизы дни? Любя её, жестокий Абеляр в гордыне, забыв себя и целомудрие храня, ушёл в монахи в Сан-Дени. И точно так, куда ля Райну дели, которая в мешок зашить велела Буридана и в Сене утопить ночкой туманной? Где льды, что Атлантиду съели? Где королева Бланка, лилии белей, поющая сиреной в неге, отзывчивая Берта, Беатрис, Алис, блистательнейшая Арембуржис, и воин Жанна, что в Руане сжег англуаз… Так где ж ты, девица-речитель, чтобы не в бровь, а в глаз?! Ну и о чем наш сказ? О прошлогоднем снеге.

Принц! Не придумали пока, как обернуть назад века, Плодов не ждать от высохшего древа, Ну и к чему сей стон – года былые, где вы?

Ну, кто ещё? Где же Калист, что Третьим был провозглашен, а на четвертый год ушёл, оставив папский трон? Альфонс, чьё царство Арагон, Благочестивейший Бурбон, Артур Бретонский где? И Карл Седьмой во тьме времен. Да, кстати, Шарлемон. Затем шотландский папа-сатанист С отметкой на щеке-яйце как аметист, царь Кипра тоже погребен, за ним – король всея Испань, Как видим, наше дельце дрянь… Увы, не помню всех имён, И всё же, где наш Шарлемон? Ну что без толку говорить? Дрожа, как лист, идём мы все к последней мете, так повелось на этом свете: кто жив ещё – готовься хоронить, мы все умрём, так что же ныть? Никто судом не обойден, где Ланцелот? Погиб и он. Опять же, где наш Шарлемон?

Никто от смерти не спасен, куда ни глянь, там прах и тлен, где Дюгеклен, слышь, где Бретон? И храбрый герцог Д`Алансон? Где все эти Аники? И где же славный Шарлемон — могучий Карл Великий?

Наместник Бога на земле по части нашей доли, Апостол Святый в шитом стихаре, он, Боже правый, грозит лукавому расправой, но и его уж черти сволокли, как всех иных, по горло сытых жизнью сей. Всех мытарей, царей, строителей монастырей… Повеял только суховей — сметает ветер прах с лица земной юдоли… И мы, как все, пойдём кормить червей. А ну, поглянь, Константинополь Весь в золоте сияет тут и там. Монарх Французский величавый собор воздвигнул златоглавый и щедро золото дает монастырям для вящей божьей славы. Всё тщетно, сколь ни ешь, ни пей, Не всё ль равно – кормить червей. Хотя бы взять дофина молодого, а с ним Дижон, Гренобль и Солби, печальные, стоят у гроба дорогого. А завтра встанут в ряды скорби Народ, пажи, ну и герольды — Пред трупами их сыновей. Как ни хитри, как ни юли, Конец один – кормить червей.

Принц, смерть достанет всех людей, умрет и правый и неправый, и праведник, и лиходей, все-все пойдут кормить червей без всякой славы.

Голь перекатная, раскрой пошире взор. Презрев с годами сущий «вздор», живя без совести и поученья, впадают люди в извращенья. Вы проклинаете своё рожденье, Вступая на стезю разбоя и забвенья, и в страхе ждёте смерти прекурсор, ужель не угнетает вас позор? Ломая руки, как в бреду, вы все кричите: «Спас!», чтобы Господь Всевышний и на сей раз отвёл от вас беду, и каждый совершил оплошность ту же – ждать, что петля потуже учтиво расположит к Богу ближе. Злоумышлять себе же хуже, кипеть и мстить, не слыша ворчливый глас с небес: «Мстить некому, вы все пойдете на повес». Да, не было забот… Мир этот – амбускод. Здесь добродетель не живёт. Но вот вести охоту на людей — Что может быть постыднее и злей? Глупцы, вы не поймёте истин звон, Да, мир – тюрьма, но это ли резон Повешенных умножить череду? Эх, ладно. Стоп болтать. Увидимся в Аду. Вступая в этот мир без ссор, И стар и млад, кончайте спор. Любить людей нам Бог велел. Лишь человеку дан удел Осмыслить кодекс и понять: Нет выше истины: не лгать, не брать. Мораль же вот – иначе все на эшафот.

Нет лучше повара, чем голод, Голодному хоть сено подавай, Уверенность рождает повод, А сдачи не дает только лентяй. И кто удружит лучше нам, чем враг? Нет лучше стражника, чем тот, что спать залег в овраг. Гарантию дает только страховка, и что нас радует сильнее, чем обновка? Нас возрождает только баня. Рекламу делает изгнанье. Понюхавши кулак лишь, хорошо смеются. К любви легко склоняет лесть. Ну а в беде все разбегутся. Что есть правдивее, чем ложь? Для репутации долги, что нож. И несть советчика опаснее, чем месть. Чтобы уснуть как следует, устань – вернейшая примета. Мерило честности – фальшивая монета. Болезнь – к здоровью ближе, чем диета. Заносчивости верх – пренебреженье. Нет больше смелости, чем не бояться пораженья. Нет слаще ветреной толстушечки-дуэньи. Лишь в страсти наступает просветленье вновь. И правда колет в глаз, а вовсе и не в бровь.

Вы поняли, в чем здесь секрет? Играть – так до потери пульса, Ложь искренней, чем набожный обет, Ловкая мышь слона загонит в куст, Отпить глоток вина – чтоб взбудоражить кровь, Не в сладкозвучии гармонии искусство, И нет советчика честнее, чем любовь.

Закрыта Книга Бытия, забвенью предан наш Вийон. Все приходите на прощанье, когда раздастся карильон. В одеждах цвета в киноварец, ведь от любви засох страдалец, Приносит клятву на яичках, что едет к черту на кулички. Поверить в то есть основанье, засим закончено сказанье. В тоске любовной и унынье, гонимый злобно, беспардонно, Отсюда аж до Руссильона, ободран до крови и сердцем оголен, отправится в изгнанье наш Виллон. Всё, что имел, друзьям раздал, и даже нет прикрыть чем срам. Он бодро шел путем земным, одетый рубищем одним. В конец любовью уязвлен, он был сражен и удивлен, что стрелы шлет ему вдогон сам ненасытный Купидон.

Принц, галантный, как вертлюжный блок! Будь в курсе, выпил сей Villon на посошок Примерно кварту «морийон», С чем и покинул Вавилон.

Зверь дикий, дышащий огнем, их пусть встречает, и пусть их мучает позор. Иль на семь лет в скотину превращает И есть траву одну лишь заставляет, Как ел подножный корм Навуходоносор. Иль пусть погубит в пламени войны, Как тех, кто умыкнул Прекрасную Елену. Пусть высохнут от жажды, как Тантал, Или тюрьму познают, как Дедал, Унижены пусть будут, как Иов, Как Прозерпина, стонут среди черных скал, четыре месяца исходят криком, Как выпь в пруду, уткнувшись головою в дно. Иль бусурману продадут их заодно.