3.
На голове венок из роз, он смотрится, что твой
Христос. Но кто же так его любил, что венчик
сей ему столь мил? Певица Радость, да, она
всегда быть спутницей горда. Веселым танцем
увлечен, за руку крепко держит он прекрасную
девицу, ну как ей можно оступиться?
Её лица румяный тон был словно розовый бутон,
а кожа до того тонка, что не удержит и щипка,
сразу синяк, и ох, и ах, и ты остался на бобах.
Нос, видно, вылепил сам бог, а ротик целовать
бы мог без устали любого, (ну, это нам как раз
не ново), белесый волос был густой, блестел на
нём шнурок простой. На шляпке шелк, вот где
отделка, да как рисунок вышит мелко! И платье
золотой тесьмой расшито щедро дорогой, на
платье господина точно такая же картина!
Да, бог любви был в хороводе, в его капризах,
как в погоде, нам ничего не угадать, стреляет
всегда метко, чтоб попасть, и вряд ли сей каприз
кто-то исправит – он лично всеми правит.
В служанку даму превратит, заносчивость ей
воспретит, он против всех порядков света
сеньора сделает валетом. Но сам он выглядит
как дож и на виллана не похож.
Боюсь, не описать мне четко плащ Амура,
в таком и леший не смотрелся б хмуро,
он был сплетен из стебельков
различных полевых цветков:
и чисто белые цветки, и голубые васильки,
рисунок так замысловат, что будто вышит целый
сад. И к водопою шли попарно и мелкий зверь
и леопарды. Орнамент, что их окружал, сюжет
единый содержал: весьма чудеснейшие птицы,
а с ними молодые львицы, эмблемы, ромбы
тоже есть, ну как такое можно сплесть!
Амура шапка источает такой прекрасный
аромат, что полон им чудесный сад, и соловьи
над ним кружатся, и детки их спать не ложатся
вечерней позднею порой, хотя пора лететь
домой. Спустился и Амур тут, наконец,
он появился в сонме птиц, как их отец.
А рядом с ним Нежнейший Взор, но смотрит он
всегда в упор, пока упор не упадет, прекрасный
юноша поёт. В руке, однако, он держал два
тюркских лука, но мешал тот груз его движенью,
он мог лишь наблюдать круженье. Один был
старый лук и крут, почти совсем уже погнут,
зато изящен лук другой, из древесины молодой,
он отлично отшлифован, и вдоль как будто
разрисован фигурками Прекрасных Дам и
кавалеров по пятам. Всего десяток стрел
в наборе, не говорим мы здесь о вздоре —
лишь половина в оперенье золотом,
всё складно так лежало, остро, что твоё жало.
Те стрелы всякого б достали, пока они внутри,
и жертвы сильно бы страдали, но не металл бы
их замучил, Краса, и как на это смотрят Небеса?
Но хоть она и лучше всех, её успех не длится
век. Куда как чаще успех имеет настоящий её
сестричка, Простота, всегда мила, ко всем добра.
Была и третья здесь сестра, ей храбрость добавляет
ценность, зовут девицу Откровенность,
что с Куртуазностью в ладах,
скажу я вам – и ох и ах легко ей удаются, с
Компанией такие хорошо ведутся. Недалеко
летят их стрелы, есть и у них свои пределы, но
если кто-то под рукой, он тут же станет сам не
свой. А пятую прозвали Милый Вид, опасности
он не таит, да вот и он способен поранить ту
особу. Как скверны те другие пять! Врагу бы их
не пожелать! И первая из них – Гордыня, вид
отвратительный второй, презренной Низости
кривой, она всегда вся в черной краске,
Предательства жестокой маске. Ещё средь них
одна была, Стыдобой вроде названа, четвертую
с большой печали Отчаяньем зачем-то звали, а
пятая – Непостоянство, вот эти все в горбатый
лук положены пучком ровнёхонько в пять штук.
О силе стрел молчим пока, но обучу не свысока
значенью их и смыслу, всю истину, клянусь, и
сам я не осмыслю. Ещё не кончен мой роман,
огласке честно всё предам, всему имеется свой
срок, пока изучим сей урок. Вопрос: зачем же
бог любви их выбрал в спутники свои? Он нежно
обнимал Красу, как заводной, кружась юлой,
она не сумрачна была, хотя лицом белым-бела,
и облик весь её сиял, и мир вокруг весь освещал,
сравнимо разве что с Луной! Ведь рядом
свечкою одной казаться станет всякая
звезда. А стан прямой так хрупок был,
и лик раскрашен без чернил, и косы светлые до
пят, схватить в ладонь их всякий рад, была
б хорошая езда и подходящая звезда, чтобы
умчаться в глушь, хоть кто-то скажет —
это чушь. Мне б не забыть её вовек,
но где ж тот прошлогодний снег?
Волненье сердце наполняет, когда о ней
напоминает какая-нибудь брошь. Чего ж
хорошего мне в том? Мы это памятью зовём.
Но у соседки Красоты весьма надменные черты,
к сестре так смело подошла, ведь ростом сильно
превзошла она саму Красу, и всем всегда внушает
страх, кто с нею, знаешь, не в ладах. Порой вся
наша жизнь в этих руках, а что зовут её
Богатство, увы, но это так, поймёт, конечно,
всяк дурак, легко прикормит подлецов,
завистников и сонм льстецов:
любви достойных лишь унизить они мечтают,
и надо видеть, где витают их мысли подлые,
их сны, они ведь для дурного рождены, зависят
все от госпожи, при ней, что робкие пажи,
графья и короли, но стоит только отвернуться
– и в сей миг словесные ножи запустят в ход,
честнейшего здесь не щадят, вся жизнь
становится, что ад. Богатство выглядело знатно,
одежда скроена занятно, везде пурпур и злато,
а воротник был серебром чернёный обводник,
блиставший сотнями огней из бриллиантов и
других камней, а поверх платья пояс с пряжкой,
ни у кого таких замашек не найти, одно
Богатство на такой демарш рискнет пойти.
На пряжке дивный камень был, он свойства
чудные таил: давал он отвращенье от всяческого
отравленья, другой от боли был зубной – лишь
брошен взгляд, один-другой, и зубы больше не
болят, и тут же позабудется сей ад.
На белокурых волосах, в тугих затейливых
косах сияет диадема, в оправе тут рубин и
дивный изумруд, а также всяк сапфир —
оттенков разных целый мир, но вот дилемма:
раз даже ночью свет алмаза простому глазу
виден сразу, то что тогда дороже – само
богатство или цельность рожи?
С ней под руку всегда милейший друг (и не
один), прекрасный, молодой, конечно же,
блондин, и тот предпочитал один селиться,
как будто чтобы без стеснения рядиться.
Но, словно вор, себя браня, он всё ж мечтал
украсть коня иль хоть из золота игрушку,
чтобы серьгою вставить в ушко.
Ведь надо ж деньги добывать, чтобы расходы
покрывать. А рядышком стояла Щедрость,
всех одарять её потребность, известны всем её
манеры – всегда с ней рядом кавалеры.
Её хоть даже разори, она ответит вам – бери!
Таков уж Александров род, щедротами он
крепости берет, но и Стяжательство само не так
уж сильно мудрено, хоть и стремится накопить,
да Щедрость всё же впереди. К врагам —
с подарками всегда, и вот они уже друзья,
и нищий и богатый рад, что нет у Щедрости
преград. Скупой один среди людей не может
отыскать друзей, а Щедрость души покорит,
как привлечет металл магнит. И носит она
тот же цвет – её пурпурный силуэт точен и
строен, как рояль, а взгляд стремится вечно
вдаль. Лицо красиво, как у всех, а что до ворота,
вот грех, забыли, что ли, его к одежке
пришпандорить? И хоть была вся грудь навылет,
её не портил этот выход, все отмечали её вид,
что платье хорошо сидит, ведь любоваться было
можно её атласной белой кожей, под руку она
вела рыцаря Круглого стола, придворного
Медведя, что имя Доблесть у него,
то не смущает никого. С турнира к даме он
примчался, но вот соперник оклемался, гремит
копьём он под окном, но фигу видит лишь вверх
дном. Помят копьём блестящий шлем, так уж не
лучше ль сдаться в плен? За ними Искренность
скользит, и у неё прекрасный вид, глаз синий,
чистый, как слеза, ну и лицом она бела.
Опять же, родом из блондинок, и на одежде нет
пылинок, округлы брови, лёгок верх, ей тоже
прочим мы успех, чистейший, как первейший
зимний снег. И светлый лик её являл признание
своё с готовностью тому быть верной, кто
к ней любовь проявит первый, в душе
сочувствие имеет и всех без устали жалеет.
Одежда из простого льна ей в украшение дана,
и замечательно сидела, а цвет, конечно же, был
белый. В руке её дрожала ладонь красивого
юнца – любить он может без конца, и был
похож он на сеньора, какого-нибудь
там Виндзора, я принца в нем тотчас признал,
хотя и имени не знал. Тут Куртуазность все
любили, она любила тоже всех, ну и меня, знать,
не забыла, в чём признаюсь, случился грех.
Едва заметив в стороне, она приветливо ко мне
придвинулась без риска – не подозрителен, не
глуп был взгляд и тон не груб, с такою можно
говорить, без страха осмеянным быть.
Была она темноволоса и очень из себя пригожа,
и друг её весьма хорош – с оружьем в замок был
он вхож. Вдруг вижу, что невдалеке здесь
Беззаботность налегке, я описал всю прелесть в
ней, и нечего сказать сильней. Однако всё ж
отмечу, что бесконечно счастлив был, когда,
калитку отворя, впустила в сад Суси меня, хотя
слегка и побраня, а рядом Юность, будто пава,
на стройных ножках выступала, пятнадцать
минуло всего, ещё не знает ничего.
Резвиться было ей привычно, она прелестна и
мила, ни на кого не держит зла, и друг её тут
прискакал и так девчонку обнимал, ведь
радостней других утех поцеловаться
им при всех. Парнишка этот тут всех краше,
и вряд ли он подружки старше. Не всех
я перечислил здесь, ещё тут кой-какие есть,
но, круг танцоров рассмотрев, я путь
продолжить захотел туда, где лавр растёт
и кедры местность украшают,
где сосны томные шумят
и тутовых деревьев ряд.
Танцоры вволю наплясались,
и отдыхать ведь тоже бремя,
потехе час, гулянью – время,
и все на парочки распались,
и очень быстро разбредались,
чтобы в тени о личном говорить.
Чудесно отдыхать умеет это племя!
А я всё дальше уходил,
по саду весело бродил,
и вдруг случайно стал свидетель,
как бог любви слугу приветил,
и вот какой тут разговор повел
с ним Нежный Взор. Амур в печали
рассуждал, что лук без дела пропадал,
вдруг, вынувши одну из стрел,
он на прицел меня берет —
да мне уж ясно, что за план
замыслил обормот.
и что за жребий был мне дан,
и лишь мечту в груди храня,
что не оставит бог меня
и отведет удар смертельный,
я продолжал свой путь петельно.
Амур, свой взгляд не отводя,
за мною пристально следя, пока я изучал
устройство сада, к Амуру повернувшись задом,
и получилось, что квадрат, чему я был, конечно,
рад, божок – какой же это гад,
стрельнул разочков пять подряд.
Он вел себя как извращенец, ужо
получит на печенец, и плюшек дам я
с полкило, коль страстью зенки залило.
Разнообразные сорта растут по два, по три куста.
Тут древо всякое цветет, когда ему придет черед.
Среди разнообразья трав там полный специй
дан состав, не перечислю ни одно, всех не назвать
бы всё равно, здесь и чудесные лекарства,
и те, что добавляют в яства, и слив там
целый белый ряд, а рядом черные висят,
не счесть, однако, здесь деревьев и всех
лекарственных кореньев, и всё растет весьма
привольно, раз ствол от всякого ствола там
отдален на пять туаз, и даже в самый
жаркий час проникнуть солнце не трудится,
чтоб и траве дать насладиться, а потому она
нежна, и шелковиста, и влажна, и скачут
белки по стволам, а ланям как привольно там,
и кролики сидят в траве, зачем им прятаться в
норе? И столько всяких тут забав! Около
сотни насчитав, вдруг сбился, из-под земли
рвались ключи, водой упился и ни лягушкой,
ни тритоном я не подавился,
после чего бодрей шагаю бором,
хоть и мотался перед взором
мешок мошки с противным звоном,
так остановимся на оном.
А вдоль бегущих здесь ручьев был из травы
шелков покров, и, глядя в чистый водоем,
здесь хорошо лежать вдвоем…
Обилие цветов растет и никогда не увядает,
раз почву снизу прогревают ключами теплыми,
и вот так вот проходит каждый новый год, но я,
конечно, здесь не буду вас описаньем утомлять,
пойдем-ка лучше мы гулять. Амур же всё следил
за мной, держа лучок свой за спиной, меня
боялся он спугнуть, я же старался улизнуть, и
поджидал он лишь момент, мечты эти разбились
в тщент. Я ж место тихое искал и с
удовольствием гулял, и вот к прекраснейшей
стране приблизился я в этом сне; в её тени,
на дне фонтана, был мрамор, сглаженный
струями, на камне надпись: «Здесь Нарцисс
Прекрасный умер, упав вниз: он помешался
и от любви к себе скончался, так он жестоко
заплатил за то, что Эхо не любил».