— Зачем вы сюда приехали? — неожиданно спросил он.
— А куда же мне ехать? — устало удивилась она, не глядя на него. Сейчас уже не было в ней противоречивых черт: вся она стала девичье-беспомощной, хрупкой, слабой-слабой.
Чибисов, взяв за плечи, повернул ее к себе. Некоторое время они растерянно смотрели друг на друга. Слепые от нежности глаза Чибисова стали влажными, а у нее испуганными и настороженными.
— У вас все еще будет, — проговорил он. — Вы только верьте…
— Что будет? — прошептала она.
— Вы сами знаете.
Большой ладонью он погладил ее маленькую руку в замшевой черной перчатке, и она не отняла руки.
Поезд стал замедлять ход, появился проводник, испытующе-насмешливо глянул на них, распахнул дверь. В тамбур ворвались ледяной ветер и гул колес. Чибисов сошел первым, принял чемодан. Из-за трех товарных составов невидимый вокзал выбрасывал электрическое зарево. Было очень холодно, глухо, пусто.
— Прощайте, — сказала она. — Прощайте. — И как-то нерешительно, словно ожидая, что он окликнет ее, двинулась вдоль поезда.
Чибисов грузно метнулся за ней, но проводник остановил:
— Сейчас трогаемся!
Вот она оглянулась и подняла руку, помахала. Он тоже взбросил руку, но помахать забыл. Так останавливают проходящие мимо машины. Лиза зашла за состав, исчезла.
Стужа показалась железной. Из дверей выглянул второй проводник, выплеснул из чайника кипяток, и там, где дугой пролетела струя, осталась дуга из пара…
Поезд стремительно и мягко стелился над снегами. Порой в полях мелькали одни светящиеся окна, домов не было видно. Это проскакивали деревни.
Вырвалась из тьмы освещенная лампочками на столбах маленькая лесопилка, заваленная горами бревен, штабелями досок. Чибисову даже почудился смолистый запах опилок. Изредка из мрака возникали городки и, просияв россыпью огней, исчезали.
Чибисов сидел на полке, где прошлую ночь спала Лиза, и чувствовал себя жалким и старым. Ему казалось, что он все потерял. Ему даже в голову не приходило, что за этот день он разбогател, как богатеет разбуженный, увидев мир.
Здравствуй, лодка!
Кунгурцеву досталось место в самом конце автобуса. Здесь подбрасывало чуть не до потолка; рюкзак его катался в проходе.
Нагромождения камней и скал, гулкие ущелья, на кромках которых ревень распустил огромные лопухи-зонты, пышнотравные поляны с бурлящими ручьями, свисающие по краям расселин гирлянды маральника и курильского чая — все это мелькало перед глазами.
Дорога то взбиралась в гору, то извивалась вниз, там лепилась над рекой по краям скал, а там кидалась в сухие боры и ягодники.
Остановились возле реки. Шофер попросил всех выйти, чтобы автобус смог въехать на паром. И только пассажиры вышли, как припустил дождь, по реке поплыли пузыри, запрыгали фонтанчики.
Кунгурцев подошел к женщине, которую приметил в автобусе. Она сидела на первом сиденье, устроившись как-то очень уютно и хорошо, и, должно быть, испытывая удовольствие от быстрой езды.
Была она в серых брюках с карманами на «молниях», в синих с белыми полосками кедах и в серой штормовке, стянутой сзади резинкой.
Из шалашика-капюшона выглядывало приветливо-спокойное лицо, прядки светлых волос.
— Что это за река? — спросил Кунгурцев.
— Лебедь! — голос у женщины был мягкий, ясный.
— Как? — переспросил Кунгурцев.
— Лебедь! Один поэт так написал о ней, — и женщина, улыбаясь, щурясь от дождя, бившего в лицо, прочитала тихонько, будто самой себе:
Женщина чуть-чуть смаковала певучие строки — так посасывают вкусную конфету.
Ее скулы, кончик носа и пальцы розовели, как у вышедшей из студеной воды, поэтому она показалась Кунгурцеву прохладной и чистой.
Ее явно переполняла тихая, светлая радость. Наверное, женщина с удовольствием ощущает свою телесную и душевную чистоту. Наверное, все в ее жизни разумно, честно и прилично. Она довольна собой, жизнью. И от этого ей легко и счастливо.
«Вечно ты со своей фантазией!» — одернул себя Кунгурцев и посмотрел на стремительную белую реку, носящую такое странное и прекрасное название. Потом снова взглянул на женщину. Она прищурила серые глаза, точно глядела на него издали, глядела приветливо и вместе с тем не подпуская к себе. Кунгурцеву даже почудились смутные слова, что-то вроде: «Ради бога, не приближайтесь! Вам хорошо и мне хорошо, так не будем мешать друг другу».