Проплыли мимо сумрачной скалы Большой Иконостас. В щелях, между огромными глыбами гранита, гнездились ласточки. Гомоня, они вились, словно тучи мошки…
Уже смеркалось, когда подъехали к вокзалу в Бийске.
Усталый, забрался Кунгурцев на вагонную полку, сунул под голову рюкзак и сразу же уснул. Сквозь сон различал запах брезента, пыли, цветов и травы. Так пахла далекая палатка у стога. Он глубже зарывался лицом в мягкий рюкзак, вдыхая этот запах. И все мучила какая-то тревога, но Кунгурцев в дреме не мог понять ее причину…
Он искал Елену. И тосковал. И думал, что если сейчас жизнь его не устроится, то она уже, наверное, никогда не устроится. Он искал и не находил ее. Он не знал, где она работает, не знал ее фамилии…
Однажды усталый Кунгурцев брел после репетиции домой, локтем прижимая к боку продолговатую, нежно пахнущую дыню.
Катились автобусы, троллейбусы, проносились такси. На прохожих сыпалась с тополей и кленов желтая листва, ветер огромной метлой подметал ее сразу во всю ширь проспекта. Небо хмурилось, обещая затяжной дождь. Было студено. Люди поднимали воротники плащей. Кунгурцев спешил домой. И вдруг он чуть не выронил дыню. Из дверей универмага прямо на него вышла Елена.
— Здравствуй, лодка! — радостно вырвалось у него.
Сильный ветер дул ей в спину, полы красного шуршащего плаща летели вперед. В ветре уже проносились редкие ледяные капли, щелкали ее в спину, а Кунгурцева в лицо и в бочок дыни.
Травина чуть дернула темной бровью и, глядя поверх его головы, уверенно прошла мимо. Кунгурцев растерянно повернулся вслед…
Когда он пришел домой, тетка спросила:
— Чего у тебя здесь в рюкзаке-то?
Кунгурцев машинально расшнуровал его. В лицо ударил бражный запах увядания. Он вытряхнул на пол почерневший ком увядшей травы, листьев и веток, забытых им в горячке работы…
Кудлатая хорошая собака
Шумит Чуйский тракт. Проносятся грузовые машины, автобусы, мотоциклы, велосипеды. Врывается в это движение и машина Чуланова. В ее кузове ящики с эмалированной посудой, а в прицепе мешки с цементом, тюки ваты. И кузов, и прицеп — это холмы, обтянутые брезентом, опутанные веревками. Чуланов устремляется к монгольской границе. Туда и обратно тысяча двести километров, четверо суток в пути.
Навстречу то и дело летят такие же брезентовые холмы — товары из Монголии.
Сначала, километров двести, под колеса бежит лоснящийся черный асфальт в сплошной аллее из тополей и берез. Тракт летит в глубь Алтая берегом голубоватой Катуни. Вдоль него раскинулось немало хороших сел. Вся их жизнь связана с трактом. По нему приезжают и уезжают, на нем встречаются и расстаются, многих он кормит. В домах день и ночь слышен шум его машин, гудки, визг тормозов. Дребезжат стекла в окнах. Ветерок наносит с него запах бензина. Извиваясь через весь Алтай, он пульсирует, как кровь в жилах.
«Волчья жизнь!» — злится Чуланов, зорко глядя на тракт. Уж очень одиноким и неустроенным почувствовал он себя сегодня.
— Волчья жизнь, — уже вслух бормочет он.
Десять дней дома, а двадцать — в пути. И так каждый месяц. Вот уже пять лет. А путь по тракту — врагу не пожелаешь, чуть зазевался и — кувырком на дно какого-нибудь ущелья. Что и говорить, несладко на тракте. А вот никак не разженишься с ним. Стоит проторчать дома два-три дня — и уже места себе не находишь, за поллитру, как за соломинку, хватаешься. А потом с похмелья на белый свет не смотрел бы. Сам себе противен. И уж тут только скорее за баранку. И вот он — тракт! Поля, реки, горы, полет машины. Не-ет, без тракта загнуться можно!
Он косится на желтые, солнечные поля. Хлеб почти всюду убран. Мчится машина. Если смотреть на ярко-синее небо, то ветер кажется синим, прохладным, а опусти глаза на золотое жнивье — ветер желтый и жаркий.
Мелькают зеленые плантации хмеля. Между столбами, как струны на арфе, натянута проволока. По ней вьется пышный, кудрявый хмель. Он спутывается в одну зеленую косматую стену. Стена к стене, стена к стене — во все поле.
«Здесь хоть полегче, не то что в моей комнатухе — собачьей конуре», — и Чуланов видит то синий, то желтый ветер.
Машина мчится по обрывистому берегу молочно-голубой Катуни. Она вскипает, ревет в камнях, рвется к зеленоватой Бии. О смотровое стекло разбиваются крупные мухи и пчелы, оставляя на нем пятна.