Удивительно! Африканец, убитый на родине, ожил в Сибири, из черного став белоснежным.
Николай укутал Таню от комарья в свой пыльник. Они то шептались, то молчали, то пели тихохонько; порой Таня, положив руки и голову на поручни, дремала. С островов наносило запах смородинных листьев, а с заливных лугов травяную свежесть…
Николай вспоминал весну. Вот он, радостно возбужденный, в шапке пирожком, сбитой на затылок, расстегнутый, распахнутый, вваливается в гастроном и торопливо просит у знакомой продавщицы бумагу. Обыкновенную оберточную бумагу. Большущий, каменно тяжелый рулон ее виднеется в открытую дверь, ведущую на склад.
— Только отпластайте мне, Фаиночка, целиком три метра. — Он будто ножиком чиркает по воздуху, обдавая продавщицу мартовской свежестью, запахом ветра и талого снега.
В городе многие болели гриппом, и поэтому на лице продавщицы была марлевая повязка, скрывавшая и нос, и рот, виднелись только лоб да глаза.
— Кошмар! Зачем это вам столько? — удивляется она, беря большой, для масла, нож. Руки у нее удивительно маленькие, почти детские. Из-за того, что розовые ногти острижены острыми треугольничками, руки кажутся по-кошачьи царапучими.
— Письмо! Письмо о любви буду писать, — декламирует Николай.
— Вы бы мне хоть на одном метре написали! — Продавщица кокетливо смеется, и повязка сначала пузырится, а потом продавливается в открытый рот.
— А мы с вами без всякой бумажной волокиты договоримся, — улыбается Николай и подмигивает ей.
— Ну-ну, посмотрим!.. Вы сегодня какой-то праздничный. Похожи на влюбленного.
— Весна, весна, Фая-фея!
И продавщица отматывает ему длинную полосу толстой, гремучей бумаги телесного цвета. Бумага вся в темных бугорках и выпирающих соломинках…
Придя домой, Николай подмел в своей холостяцкой, пустоватой комнате с театральными афишами на стенах и, взяв бумагу за конец, тряхнул ее. Трубка, разматываясь, прокатилась до самой стены и тут же, снова скручиваясь, бросилась обратно к его ногам. Тогда он взял со стола деревянную черно-лаковую пепельницу в золотых узорах, маленький транзистор и придавил ими конец бумаги. Он раскатал трубку через всю комнату и другой конец притиснул двумя книгами.
Николай сбросил туфли, потому что ходил прямо по бумаге, положил на пол пеструю стопку сборников стихов, с десяток разноцветных карандашей, закурил, лег на бумажную дорожку и принялся писать Тане Инютиной свое трехметровое письмо. Он озаглавил его: «Передо мной явилась ты»…
Красные, лимонно-желтые, фиолетовые буквы заглавия рассыпались вкривь и вкось, как будто их бросили пригоршней. Под ними Николай нарисовал солнце, похожее на сердце. Потом принялся косо и прямо, зигзагами и кругами, в рамках и треугольниках писать отрывки из стихотворений о любви. Среди этих строчек появлялись то фигурка Тани, то сам Николай. Вот она, тоненькая, в коротком голубом платьице колоколом, стоит на земном шаре и простирает руки к солнцу, а у ног ее — материки, океаны, плывут корабли, лежат города.
А вот и он, лохматый, поджарый, голый по пояс. Одну руку протягивает к Тане, а другой закрывает лицо, чтобы не ослепнуть от ее вида.
А вот они появились вместе — их туманные силуэты уходят в какую-то даль, в заросли, в росчерки, в путаницу пылких изречений. И было что-то грустноватое в их спинах, в его руке, положенной на ее плечи.
Иногда Николай бросал то там, то здесь забавную карикатуру на себя или на Таню, громко смеялся и, как мальчишка, загибал ноги и пятками стукал себя по заду.
Три дня, в свободные часы, он работал лежа на полу, среди разбросанных книг, в клубах сигаретного дыма. И это письмо о любви, длиною в три метра, удалось ему на славу…
Николай часто встречал Таню в сквере, когда она шла из театрального училища. Из-за поворота аллеи она возникала всегда неожиданно. Он знал, что она появится, и какая она — знал, и все-таки каждый раз удивлялся ее появлению, удивлялся ее лицу, фигурке, будто видел ее впервые.
Вот и сегодня она будто вылетела из-за киоска среди деревьев. Черное пальтецо, черные сапожки, из-под шапочки — темно-рыжие пряди, полудетское, свежее лицо с черными глазами, легкая походка, потертый портфелик в руках…
Николай отбросил сигарету, заторопился к Тане, протягивая бумажный рулон.
— Что это за свиток? — спросила она.
— Идем, идем, — потащил он ее за руку.
По извилистой тропинке на сером, обледеневшем снегу они устремились в глухую аллею.
Первое тепло марта растопило снежную подушку на скамейке, и сейчас с нее свисали длинные сосульки. Они доставали до серого снега, образовав прозрачную решетку.