Обратный путь показался длинным, и Бричкин мысленно подгонял поезд…
Перед Москвой Полынин не находил себе места. Бричкин плюнул и принялся один приводить вагон в порядок.
Наконец поезд остановился. Лил дождь. Все цветы на клумбах почернели, полегли, и только горделиво стояли под дождем лиловые, белые георгины и астры.
Полынин скрылся быстро и незаметно.
— Словно жулик, — выругался Бричкин, — а ну его, всем уже намозолил глаза, — и пошел домой, к старушке, у которой жил на квартире.
Войдя за ширму, он, не снимая мокрой шинели, сел на корточки и выдернул из-под кровати чемодан. Под рубашками и носовыми платками торопливо отыскал пачку облигаций, бережно вытащил из бумажника засаленный клочок газеты и проговорил охрипшим голосом:
— Любопытно!
Так, сидя на корточках, Бричкин и проверил облигации, а потом толкнул чемодан под кровать:
— Эх, мимо! Напрасно ты бесился, Полынин, твое это счастье.
И долго еще сердито шагал из угла в угол и что-то бурчал. Только вечером, сходив в баню, он немного успокоился и махнул рукой, подумав: «Ничего, всякое бывает…»
Бричкин переоделся, вышел на сверкающую огнями улицу и направился к Гале.
Ночные сторожа
В Нальчике зацвел парк. Если взглянуть с горы, он лежит на земле, как белое облако.
Яблоня и алыча сплетают над Ефимом лохматые белые ветви. Сквозь них просвечивает луна. По всему парку раздается шепот, тихий смех и вспыхивают огоньки спичек, зажатые в ладонях. В зарослях цветущего боярышника поет девушка, поет странно: то очень громко, то очень тихо, и кажется Ефиму — то она рядом с ним, то далеко.
Ефим сердито прислушивается, приглядывается.
Он тяжелый, коренастый, в ватнике, в сапогах, смазанных дегтем. Лицо крупное, усатое. Из-под козырька, переломленного посередине, сверкают красивые угрюмые черные глаза. В серой, как железо, руке зажата большая сучковатая палка.
Невдалеке слышится шум ветвей, звон гитары, шепот.
— А, проклятые, погибели на вас нет! — бормочет Ефим и, сжимая палку, крадется. Он пробирается под ветвями почти на четвереньках. Утром прошел дождичек, и мокрые ветви мягко шлепают по усатому лицу. Ефим высовывает голову из кустов, замирает по-охотничьи.
На полянке в молоденькой, тонкой, как ниточки, траве стоят двое.
Девушка — вся в белом. Лицо при луне бледное, волосы взлохмачены, глаза ничего не видят, а по губам скользит задумчивая улыбка. Будто спит девушка и видит необыкновенный сон.
У парня козырек лихо торчит вверх, пиджак наброшен на плечи, рукава рубашки подсучены до локтей. На лоб гроздью сваливается кудрявый чуб. Смеется парень. В руке гитара с лентами. «Красив, собака!» — думает Ефим.
Парень целует девчонку, пиджак сползает в траву.
— Любишь? — шепчет девушка.
— А как же иначе? Раз целую — значит, люблю, — задумчиво отвечает парень. — Днем ты стрижешь да бреешь, ворчишь на клиентов. Простая. Все как полагается. А вот сейчас гляжу — русалка, да и только. Другая, непонятная.
— Да и ты тоже другой, чудак!
Она порывисто обхватывает его за шею. Тут Ефим видит в руке у нее белый букет из веток алычи.
— А, чтоб вам ни дна ни покрышки! — орет он и медведем вываливается из кустов.
Парень поднимает пиджак и, схватив за руку девушку, бросается в пахучую чащу. Раздается треск, удаляющийся смех и треньканье струн.
— Носит вас тут нечистая сила, окаянных! — кричит Ефим. — Весь парк переломают! Аллей вам мало?
Ефим, чертыхаясь, выбирается на дорожку. К нему подходит Варвара, дородная, высокая, со смуглым горбоносым лицом горянки, — отец у нее кабардинец. Двигается она плавно, с достоинством. На ней длинный старенький плащ из парусины.
— Что-то вы уж очень обижаете ребят, Ефим Михайлович, — говорит она с укором, — пусть себе гуляют. Их пора. Весна белая на земле. А вы — грубо. Нехорошо это. Я вот хожу, сторожу да любусь ими.
Они садятся на скамейку под яблоней. Ее молочно-розовые ветви навалились на голубой киоск.
Ефим сердится:
— Да ну их, надоели хуже горькой редьки. И что ты скажешь! Как боярышник побелеет, начинают эти парочки дуреть. Делать нечего, вот и болтаются ночи напролет.
Варвара смеется, и нельзя понять — не то она смеется над парочками, не то над Ефимом. А он так сердито подтягивает за ушки сморщенные голенища, что одно с треском отрывается.