Вот сейчас кто-нибудь так же смотрит с земли. И так же не может представить, что в этой таинственной, черной пропасти неба, в летящем корабле уютно, светло и в креслах дремлют люди. Сидит и он, Тарелкин, и видит, как на уровне корабля вспыхнула фиолетовая молния. Корабль стал набирать высоту. Ощущались его могучие, упругие рывки вверх. Молния прорывала мрак уже внизу.
И поразился Тарелкин силе человеческого ума, который построил этот корабль, а теперь во мраке ведет его к цели. Сидеть за рулем «Победы» и возить жену начальника на базар, часами валяться на сиденье, ожидая, когда Тулупников выйдет из кабинета! Разве можно его, Тарелкина, хоть как-то сравнить с этими орлами-летчиками, которые вели ревущий корабль за облаками?! Тарелкину стало ясно, что нет большего счастья, как вести подобный корабль, и если он не сядет за руль такой машины — значит, не знать ему счастья. Неужели жизнь не удалась? Неужели прозевал золотое время?
Тарелкин мрачно нахохлился, ломал спичку. Уж очень непривычными были новые мысли.
Вдруг их прервала огненная вьюга, что поднялась на черной земле. Рядом с Тарелкиным звездное небо было скромным, тихим и темным. Тарелкин удивленно смотрел на яркие огни, похожие на груды раскаленных углей от пожарища. Потом Тарелкин разглядел ровные огненные нити, линии, четырехугольники, очерчивающие проспекты, площади, кварталы.
— Вот и Свердловск, — над самым ухом Тарелкина прозвучал голос Вассы. Ее дыхание обдавало ему щеку.
— Да-а, Чико, Чико прибыл к нам из Порто-Рико, — задумчиво и непонятно пробормотал он…
Устроились в гостинице за сельскохозяйственной выставкой.
Тарелкину не терпелось скорее пройтись по Москве. Заготовитель, с которым он попал в номер, не умываясь, одетый сразу же рухнул в постель и захрапел так, точно его душили. Тарелкин побрился, переоделся в новый синий костюм и заглянул в номер к Вассе.
Сначала он решил проехать на Красную площадь, а потом уже весь день просто шататься по улицам. Васса торопилась в свое министерство.
— Тут заблудишься, пожалуй, — улыбнулся Тарелкин.
— Оставьте прихоть — ешьте курятину, — засмеялась Васса. — Держитесь меня — не пропадете.
Васса была в Москве несколько раз и поэтому чувствовала себя рядом с наивным Тарелкиным настоящей москвичкой.
Тарелкин много читал и слышал о метро, но, оказывается, не представлял и сотой доли того, что увидел. Эскалатор, уносящий в подземные дворцы потоки людей, цветные мраморные колонны, скульптуры, мозаика на стенах, бронзовые светильники, хрустальные люстры, кипение народа, нарядные поезда-ураганы — от всего разбегались глаза.
— Мощно? — опять передразнила Васса, следя, как он вертел головой, останавливался, глазел, путался у всех в ногах и не знал, куда идти…
…По Красной площади он шагал с наигранной уверенностью, решительно сдвинув пушистые брови.
И могучий древний Кремль, и торжественная площадь, и мраморно-зеркальный Мавзолей, отражающий задумчивые ели, и многоглавый храм Василия Блаженного, видавший многое на своем веку, — все это было так знакомо по картинкам, что оставалось удивительное впечатление: он здесь уже был.
Он стоял у храма и думал о царях, о Лобном месте, о Пугачеве, о Разине, об Октябрьских штурмах, пролетевших веках. И эта древность, и это величие властно звали его на необозримые просторы. Он еще не знал, что это за просторы. Он только слышал их несмолкающий зов. Да к этому еще присоединилось что-то теплое и немного грустное. Это вспомнилась Васса.
Переполненный небывалыми и, как ему казалось, торжественными и грустными, точно колокольный звон, мыслями, он бродил по шумным улицам.
На другой день Васса занялась служебными делами, а Тарелкин, по ее совету, пошел в Третьяковскую галерею. Он ходил из зала в зал, останавливался перед картинами, которые с детства были знакомы по репродукциям. На стенах висели десятки знаменитых картин. Особенно его тронули Репин и Левитан. Долго он стоял перед картиной «Иван Грозный и сын его Иван». Потом даже сел перед ней, не в силах оторваться от лица старика. Сумасшедшие глаза царя были полны ужаса и любви. Рука судорожно припала к виску сына, меж пальцев пробивается горячая кровь. Тарелкин полез в карман за папиросой, но вовремя очнулся и чинно сложил руки на коленях. Во всем теле была слабость, а руки слегка дрожали.
— Ну и ну! Дела! — обронил он вслух. Стоящие вокруг покосились на него.
В тихих залах безмолвно ходили одиночки, парочки, группы. Толпясь, они слушали каких-то седых женщин, которые рассказывали о художниках. Держась за руки, ходили влюбленные. С блокнотами в руках мелькали по залам непонятные люди. Молодые, старые, погруженные в свои таинственные мысли. И вся эта жизнь Тарелкину нравилась. Он чувствовал себя омытым, посвежевшим. В душе разгорался дерзкий, жгучий огонек: «А я что, у бога теленка съел?» И верил, что и он кое-что еще сделает, стоит только нажать, не упустить время.