Больше всего он любил футбол, велосипед и веселые книги. Все печальное, грустное вызывало у него просто отвращение. Он сластена, и в карманах у него всегда лежат конфеты.
Зарницын с трудом протащил велосипед в калитку. Вика глянула на его новые брюки, заколотые внизу булавками, на шелковую голубую рубашку, на часики и мрачно спросила:
— Толька, ты вообще книги читаешь?
— А что? — насторожился Зарницын, уже привыкший к выходкам Вики.
— Я тебя спрашиваю: читаешь? — рассердилась она, откусывая от прозрачного ломтя дыни.
— Ну, вообще-то читаю…
— Только «Крокодил»?
— Да брось ты, пожалуйста! — насупил брови Зарницын, нервно звеня звонком на велосипеде.
— Я видела, как ты играешь в футбол, видела! Ноги у тебя сообразительней, чем голова. Честное слово! Хочешь доказательства? Пожалуйста! Сегодня ноги единственный раз вовремя привели тебя ко мне. Всегда приводили напрасно, а сегодня вовремя. Сейчас будешь трясти орехи!
И Вика злорадно посмотрела на его новенькие брюки, на рубашку. А Зарницын глянул на них растерянно.
Но тут же решительно прислонил велосипед к вишне, снял рубашку и повесил на руль. Подумал — снял туфли и, связав шнурки, тоже повесил на руль. Взялся было за ремень на брюках, но взглянул на Вику, у которой строго сдвинулись брови, и махнул рукой, пошел к раскидистому ореховому дереву. Кряхтя, неумело залез на нижние ветви, тряхнул их. Грецкие орехи сыпанулись внезапным ливнем. Они скатывались в ямки, стукались об утоптанную землю, падали в арык.
Вика подала длинный шест, и Зарницын принялся ударять по ветвям, до которых не мог дотянуться рукой, гулкий стук разносился по саду, и ветви высыпали и высыпали новые ливни орехов. Вся земля была усеяна ими.
— Эй, сладкоежка! — весело крикнула Вика. — Спустись-ка!
Зарницын торопливо сполз по стволу.
— Ты можешь объясниться мне в любви? Объяснись, а? — попросила она горячо. — Только встань на колени, как в книгах! На коленях — это здорово! Трусишь? Эх, ты!
И совсем неожиданно — Зарницыну будто резко подбили ноги — он упал на колени, басом проговорил:
— Я люблю тебя, Вика!
— Ой, как интересно! — восхищенно воскликнула Вика. — Ты совсем как маркиз в исполнении нашего актера Сидоренко. Только не хлопай так глазами и закрой рот!
У Зарницына пылало лицо. Вика прищурилась, потом зевнула и сделала вывод:
— Нет, какой из тебя маркиз! Встань, а то брюки испачкаешь! Глупый обычай! Это просто в старину не берегли брюки.
Непреступно гордая, она взяла ведро с орехами и потащила его в сени.
В музее открылась выставка картин Лосева. Вика прочитала о ней в газете и прямо из школы, с портфельчиком, в коричневом платье с черным фартуком, зашла в музей. Как всегда, следом плелся Зарницын.
Стена была увешана портретами и пейзажами. Перед ними стоял старик узбек. Вике лицо его показалось знакомым. «Где же я встречалась с ним?» — подумала она и тут же увидела этого старика на картине.
Он склонился над грудой розовых, в синеватой пыльце виноградных гроздей. Задумался. Рука оперлась о стол. Старик в тюбетейке, в полосатом халате. Должно быть, он только что работал. Влажное лицо его лоснится. Большие заскорузлые руки отдыхают. Все лицо пронизывает мысль. Она в напряженном лбу, в морщинке между бровями, в глазах, смотрящих на виноград, но явно не видящих его, и даже ссутулившиеся плечи передают глубокую думу.
Вика не понимала, как удалось художнику передать эту глубокую задумчивость и почему портрет старика так притягивает к себе. На него хотелось смотреть и смотреть.
Она повернулась к живому старику.
— Ха, джоным! Орманг! — он приложил руку к сердцу.
— Здравствуйте! — ответила Вика. — Это вас художник нарисовал?
— Меня. Лосев — большое сердце. Почему не берешь чайник? Иду на базар — чайник тащу, думаю: встречу тебя, джоным. Сейчас дома, пойдем — отдам.
И тут Вика вспомнила, что у этого старика она несколько раз покупала виноград. После портрета она взглянула на него совсем по-иному, чем там, на базаре. Она увидела, что у него умное лицо.
Старик глядел на нее пристально и немного грустно. Вика под этим непонятным взглядом почувствовала себя неловко. Он показал на небольшую картину:
— А это видела?
Вика повернулась, лицо ее порозовело. «Да ведь это же я!» — чуть не вскрикнула она.
Художник нарисовал ее в домашнем сарафанчике, плохо причесанной, в стареньких босоножках. Солнце обдавало ее с ног до головы. У нее удивленно приподняты брови, а в светлых глазах радостный испуг, из руки выпала авоська, выкатилась айва. Картина называлась «Встреча».