Два раза мелькнула в романе крестьянская Россия. Первый раз в образе мужичка в московском трамвае: «Напротив сидел нескладный мужичишко с редкой рыжей бороденкой, валенками он сжимал мешок, другой мешок лежал на скамейке, неуклюжие крестьянские мешки, набитые чем-то твердым и острым, всем мешали в тесном вагоне. Он беспокойно оглядывался по сторонам, спрашивал, где ему сходить, хотя кондукторша обещала предупредить. Но в глубине его искательного взгляда Саша чувствовал что-то суровое, даже жесткое. У себя дома этот мужичонка, наверно, совсем другой». Второй раз деревенская Русь предстала, так сказать, в обобщенном виде — и тоже ужасная в своей забитости и угнетенности: «На полу, на скамейках сидели и лежали люди, толпились в очереди у касс, у титанов с горячей водой, особенно много женщин и детей. И все это овчинное, лапотное, не привыкшее к передвижению, деревня с ее растерянностью, тоскливой нищетой и захудалостью, крестьянская Россия…» Сибиряки же отличаются жестокостью, дремучим невежеством и какой-то звериной тупостью. «Хороший, услужливый» паренек из местных улыбаясь рассказал, как год назад на поляне, мимо которой они шли, убили трех ссыльных уголовников. За десять рублей три жизни… Не лучше сибирских мужиков и представительницы прекрасного пола, с малолетства развращенные условиями семейного быта. Одна из них — это служащая на почте, «местная элита», а попросту дитя природы, т. е. некое полудикое создание, выпестованное местными жизненными условиями.«…Лукешка не садилась, стояла в дверях, жевала серу, босоногая… Она была в той короткой поре деревенской юности, когда девушка еще не изнурена работой, домом, детьми, ловкая, сильная, все знает, получила воспитание в общей избе, где спят вместе отец с матерью и братья с женами, на грубой деревенской улице, откровенная, наивно-бесстыжая» и т. д.
Так постепенно писатель подталкивает главного героя к выводу: «Народ! Великий, могучий, но еще темный, невежественный…» Если учесть, что он является рупором авторских идей, то нельзя не подивиться глухоте и слепоте так называемого общественного мнения, не заметившего русофобской направленности сочинения. Между тем в одном интервью Рыбаков откровенничал: «Давая события собственной жизни Саше Панкратову, я, естественно, имел право на перемонтирование, как того требует художественный вымысел. Словом, некоторые события в жизни Саши совпадают с моими вехами, но Саша Панкратов — это не я. Он был гораздо лучше меня!». С этим трудно не согласиться.
Наконец о главном. Выше приводилось признание автора, что в ходе работы над романом он все отчетливее сознавал, что картина эпохи не будет воссоздана «во всем объеме» без Сталина. Это лукавство, так сказать, маленькая хитрость повествователя, которая обнаруживается при внимательном ознакомлении с концепцией произведения, сочиненного на потребу политического момента, а именно: опошления личности великого государственного деятеля, а через него уничтожение социалистической цивилизации.
Не откладывая в долгий ящик, заметим, что, будучи посредственным беллетристом, Рыбаков так и не смог постичь, что персонаж, лишенный движения, непосредственно не вовлеченный в конфликт, превращается в некое подобие робота. В конце концов так и произошло, поскольку автор лишил его сферы активной деятельности, то есть практического приложения своих сил, саморазвития. Более того, в романе нет четко обозначенных протагонистов героя, то есть почвы для противоречия как пружины сюжета. Поэтому уже на первых страницах этого вымученного и насквозь лживого сочинения образ Сталина исчерпал свою энергию, а далее лишь повторяется в своем негативном однообразии.