«…Вначале проехал мимо, но чем дальше отъезжал, тем назойливей перед глазами маячила увиденная картина: чемодан на обочине, ребятня на нём, один другого меньше; ветер, злой, промозглый, – какой всегда бывает в октябре, так и треплет яркие шарфики на детишках. Чуть в стороне женщина, голова опущена, смотрит не то под ноги, не то в себя пытается заглянуть. Сын с дочерью сидят молча, совсем не канючат, терпеливо ждут, что решит мать. На первой же развилке Солдатов развернулся и погнал назад».
Я плакал на слове «шарфики».
Дальше понятно: колхозники ждут зарплаты, а она согласна взять землёй, коровой с колхозной фермы. У колхозников убывает, у неё прибывает. Те-то сперва настроились её жалеть, как оно у русских людей принято, но она не дала: «я отработаю» всё бубнила. Ну они и плюнули – отрабатывай. Год у всей деревни в батрачках ходила, в очередь на неё бабы у магазина записывались: кому постирать, кому что. Потом, когда она посчитала, что отработала всё до последней дарёной кастрюли, люди аж растерялись как-то: самим теперь стирать, что ли… А та ещё богатеть пошла. Удивительно ли, что Данишевскую (такая, с подвывертом, была у неё фамилия) не любили?..
Прознав про заявление, мироедша закрыла магазин на ремонт – опля.
Сельчане почесали затылки и свидетельства свои позабрали, водка дороже. И на Ляпикова давят: забери заявление, козёл! А то самого, как кота…
Тот, понятно, насмерть за душу стоит. Дело за малым – чтоб проснулась эта самая душа в Данишевской. Не то быть беде.
И тут главным героем становится председатель колхоза – тот, что подобрал её тогда, Пётр Васильич Солдатов. Он один в селе любил Данишевскую: сперва как человека (вырастил же, в самое проклятое время не спасовала), потом как женщину, ибо мужчина же. Стал позволять себе. Она молчала, терпела, потом говорит: я вам, Пётр Васильич, дам, но при одном условии. Сразу потом пойду и всё вашей жене скажу. Он оторопел: чё ж не заранее? Она: а зачем, раз ничего не было? Вы человек хороший. Во как.
А жена председателева болеет, с палочкой ходит. И говорит мужу: помереть бы. Ты ещё справный мужик, у тебя вон теперь Люська есть (Данишевская то есть), мне за тебя не страшно. Заплакал тут Солдатов, в ноги упал к ней. Я тоже поплакал ещё раз…
В финале магазин открывается: пей, русский человек, гуляй, никто не умер.
Пронзительный рассказ «Подсолнуховый лес». Герой мальчиком-трёхлеткой должен был погибнуть, когда поезд эвакуированных попал под бомбёжку. Мать его погибла, а он нет. Попал в детдом, вырастили, стал жить. И вдруг пробило: приснился сон, как малышом заблудился в подсолнухах. Поле-то огромное, а он маленький совсем человек. Кто-то тогда вывел его, а он не помнит, мучительно не помнит, кто. Помнит только лес, из которого ходу нет.
И жизнь становится для него таким лесом. Он вербуется на целину, потом на Дальний Восток, живёт как в бреду: утром встал, пошёл на работу, вечером лёг. Мимо жизнь какая-то, иногда он её замечает, чаще нет (мы больше него понимаем, как и почему меняется эта жизнь). Умирает уже «в наше время», видит подсолнуховый лес и слышит мамин голос: сыночек, иди сюда. Это она тогда вывела.
Он идёт за нею – туда, где должен был оказаться семьдесят лет назад, да и оказался, наверное, а всё им якобы прожитое: стены построенных им домов, то расцветающие детскими колготками, то проваливающиеся гнилыми окнами, яростный стройотряд, собрание акционеров, – ерунда всё это. Было две точки: ребёнок потерялся и ребёнок нашёлся – а между ними сон, морок.
Не дай Бог этого ничьим детям.
Ну и последнее. Пишет автор совсем плохо. Его герои обожают «повышать голос» и «задавать вопросы», вместо обычного «в этот день» спотыкаешься о подобострастно-протокольное «в этот день недели».
Однако все эти плохо рассказанные истории почему-то очень легко представить рассказанными хорошо. Может быть, потому, что это ХОРОШИЕ ИСТОРИИ.
Они пробуждают хорошие чувства.
В конце концов продираются же миллионы людей сквозь не самое безукоризненное письмо Дарьи Донцовой. Почему я должен быть «лучше», а на самом деле слабее их?
Потому что у меня «вкус»?
Разве «вкус» – это то, что лишает воли?
Скажем, если я рассчитываю переменить свою жизнь, доскрестись до души, должен ли я прислушиваться исключительно к тем, кто «делает мне приятно», или должен уметь благодарно принимать пинки от тех, кто нисколько о моём комфорте и моих привычках не беспокоится?
И нет ли высшего назначения «вкуса» в умении преодолеть его?
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,5 Проголосовало: 4 чел. 12345
Комментарии:
Дорогу романтизму!
Литература
Дорогу романтизму!
ПИСЬМА В ТИБЕТ
Письмо одиннадцатое
Продолжаем публикацию «писем» Кирилла АНКУДИНОВА (г. Майкоп) о современной русской поэзии («ЛГ», № 26, 29, 35, 41, 45, 50 за 2009 год, № 4,9,11, 15 за 2010 год).
Здравствуй, мой тибетский собеседник.
К тебе пришло письмо от нашего общего знакомого N.N., настойчиво рекомендующего не принимать во внимание все мои речи. N.N. говорит: «Мы не доверяем этому Анкудинову; он сейчас помешался на романтизме и хвалит глупые вирши тинейджеров под предлогом, что они, эти вирши, – якобы романтические».
Ну что ж, самое время разобраться в том, что такое романтизм и в каком виде он присутствует в современной поэзии.
Романтизм многообразен, но вышел он из одной точки – из Иены последнего десятилетия XVIII века. У романтизма есть два прародителя: первый из них, явный, очевидный, это – иенский филолог Фридрих Шлегель; второй, теневой, – философ Иоганн Готлиб Фихте. Романтизм – воплощённое в культуре фихтеанство (подобно тому, как реализм – воплощённое в культуре гегельянство). Романтизм – мировоззрение, в основе которого находится трагический конфликт между «я» и «не-я».
И это мировоззрение распространено в современной поэзии до чрезвычайной степени.
Я довольно неплохо знаю литературную жизнь родного Майкопа, поскольку являюсь руководителем Майкопского литобъединения, много лет вхожу в жюри ежегодного городского конкурса молодых литераторов.
Так вот могу со всей ответственностью сказать: больше половины стихотворений, создаваемых в Майкопе на русском языке, и примерно 80% поэзии майкопской молодёжи – самый что ни на есть романтизм. Зачастую текстологически почти неотличимый от исторического романтизма (то есть от литературного направления первой половины XIX века) или от модернистского неоромантизма начала ХХ века.