- Это Собчак интеллигенция? - легла грудью на стойку Рая. - Или Немцов? Американские прихвостни!
Гриша ушёл от одних оскорблений и пришёл к другим. Но писателю того и надобно. Кстати, кого имел в виду Николаус, объявляя одного из нас посредственностью?
- Он пошутил, - потрепал меня по плечу Лощёный. - Николаус вообще шутник. Как он бутылку водки выдул?
- Классно, - согласился я. - У вас в Риге все такие?
- Я никогда не был в Риге, - отодвинулся от меня Лощёный. - Вы меня с кем-то путаете.
- Сами только что говорили о Генрихе Латвийском.
- Это они свою образованность хочут показать, - захихикал Фридрих. - Дрянь человечишко. Но и писатели, конечно, г[?]о.
- Не все, не все, - положил ему руку на плечо Лощёный. - И кто тебе дал право обзываться? Сейчас в Ригу отправлю.
- Не надо! - испугался Фридрих, из его глаз покатились крупные слёзы. - Я больше не буду!
"Перепились", - сказал я себе.
Я скосил глаза и стал смотреть на кончик собственного носа. Это было проверенное средство для отрезвления. На собутыльников оно тоже действовало безотказно.
- А у меня так не получается, - пожаловался Фридрих. - Мессир, я тоже хочу выглядеть идиотом!..
- Как малые дети, - вздохнул Лощёный. - Николаус, с высунутым языком ты похож на удавленника. Господам писателям можно, а тебе нельзя. Взрослый ведь человек.
Николаус принял нормальный вид. Фридрих по-прежнему сидел с перекошенной рожей.
- Налей бальзаму, - сказал Лощёный.
- Кончился, - пожал плечами Фридрих.
- Тогда водки.
- И водка кончилась.
- Водка никогда не кончается! - проснулся Алексей. - Она не может кончиться по определению. Без водки жизнь лишена смысла. Даже самого малого.
Он опять уронил голову на грудь.
- Хорошо сказал, - усмехнулся Лощёный. - Если б ещё и писал хорошо[?]
Я хотел сказать, что это действительно дано не каждому, но вместо этого выпрямился на стуле и троекратно перекрестился. Ей-богу, это произошло само по себе.
- До чего в вас сильны предрассудки! - посмотрел на меня Лощёный.
Вместе со стулом он отодвинулся от стола. Лицо его враз осунулось, по нему пролегли глубокие морщины, и глаза стали одинаково чёрного цвета. Я, впрочем, старался в них не смотреть.
- Как у вас пишут, в воздухе распространился сильный запах серы, и чёрные всадники унеслись вскачь по серебристой дороге к звёздам, - Лощёный тяжело вздохнул. - Никогда не пишите ерунды, милейший, это вас не оправдает перед потомками, даже если вам заплатят. Всё кончилось, Фридрих?
- Так точно, мессир.
- Тогда мы уходим. Единственное, что здесь было настоящим, это бальзам. Напиток высшего качества. А всё остальное[?]
В буфете вдруг погас свет, стало темно, как в склепе. Впрочем, нижний буфет и был склепом, в котором ещё можно узреть мощи странноватых субъектов, когда-то называвшихся писателями. К всегдашним запахам растворимого кофе и несвежего люля-кебаба примешался запах перегоревшей электропроводки.
Свет вспыхнул через пять минут. Троицы, конечно, в буфете уже не было.
- А где наши новые иностранцы? - Григорий вернулся от Раи с тремя рюмками водки.
- По аналогии с новыми русскими? - хмыкнул я.
- Ну да, - уселся на свой стул Григорий. - Хотя русский язык у них ещё вполне приличный. Хорошие ребята. "Рябчиком" угостили.
- Это был не "Рябчик", - сказал я.
При слове "рябчик" Алексей проснулся.
- Где я? - посмотрел он сначала на меня, затем на Григория.
- Где надо, - успокоил его Гриша.
- А латыши?
- Ушли.
- Вы помните, кого они назвали единственным настоящим писателем среди нас? - грозно вопросил Алексей.
- Конечно, - сказал я.
- Тебя через сто лет прочитает один человек, - кивнул Григорий. - Японец.
- А тебя вообще никто не прочитает.
Алексей неверной рукой взял рюмку водки, недоверчиво понюхал её и провозгласил:
- За литературу!
Мы выпили.
Я внимательно посмотрел на своих друзей. Что ж, верно сказал один из наших великих кормчих: "Других писателей у меня нет". И других товарищей тоже. Такая ли уж разница, кого из нас будут читать через сто лет? Был бы вот этот буфет на Никитской. Было бы с кем выпить рюмку. Была бы в конце концов Екатерина.