В Неве вода была не просто мутная, но – «заражённая бациллами». Ещё много раз Белый повторит на страницах «Петербурга»: «кишащая бациллами зеленоватая вода». И Николай Аблеухов будет размышлять: «С водой же проглатываете бациллы, а я – не бацилла».
В сознании петербургских обывателей звучали и другие научные мотивы. Была тут френология – с попытками понять поведение человека от формы его черепа («Такой разбор чудовищной головы выдавал лишь одно: голова – голова недоноска, чей хиленький мозг оброс ранее срока огромными костяными наростами»). И психоанализ – с попытками объяснить переживания взрослого человека от его переживаний детских («<…> детские кошмары вернулись: Пепп Пеппович Пепп, распухающий из комочка в громаду... – в сардинной коробочке...»). И межпланетное пространство. И параллелепипеды, параллелограммы, конусы, кубы и пирамиды. И подсознание (когда в «разорвавшемся «я» «Николай Аполлонович обнаружил «чуждое «я»).
Как и в «Соборе Парижской Богоматери», научные знания использованы не новейшие, а те, открытию которых минуло не меньше двух-трёх десятилетий. Логично. Ведь сознание обывателя должно было знаниями этими (и теориями) пропитаться – так, чтобы в дальнейшем свои мысли невольно складывать из абсолютного нуля температуры и пропорций человеческого черепа.
В 1890 году Мариинский театр впервые поставил «Пиковую даму» Чайковского. Овации. Успех. От тех лет ещё долго по улицам Петербурга слышались напевы Германа и Лизы. В праздных мыслях они окрепли, но исказились. Герман оказался «красным шутом», «лягушонком», «уродом» с панталонными штрипками. То, что было трагичным, стало комичным. Страстный безумец неловко валится на камни, убегает от полиции, а небесное создание оказывается хохотушкой с «крошечным лобиком». Культурные стереотипы в убогом сознании филистера коверкаются, делаются ничтожными.
Кто-то слабеет от голода, глупеет от холода. Другие идут на бал и думают об опрятности своего платья. Одни размышляют о родовых гербах, о родословной. Другие готовятся убивать, уверенные, что только террор преобразит Россию. Кто-то велеречиво размышляет о звучании декаданса, пробует наркотики. Другие боятся слежки, впадают в паранойю. Одни думают о наследии царей, поминают Павла, Петра. Другие пьянствуют и рассказывают собутыльникам о мистических «черномазых папуасах». Крепкое смешение. Смесь. Бурда человеческого сознания.
Всех стягивает воедино два главных обруча. Первый – болезненное чувство вины. Кафка. Его дух. Дух Европы начала XX века. Неизбывное чувство вины. Когда Александру Дудкину неожиданно говорят: «Нехорошо... Очень, очень нехорошо... Как вам не стыдно!..», он ужасается, краснеет. «Александр Иванович невольно заёрзал на стуле, припоминая какую-то им не совершенную вовсе вину. Странно: он не осмелился переспрашивать, что значит скрытая в тоне особы угроза и что значит по его адресу «стыдно». «Стыдно» это он так-таки проглотил». Чёрный дым небылиц. Воруют немногие, а шапка горит на всех. Такое время. Такие мысли. Паранойя. Страх перед мундиром. Страхи, болезненность ведут к помешательству. И Дудкин закончит так же, как Передонов Сологуба. Кровь. Революция. Не пройдёт десяти лет, как начнётся Первая мировая война; эти прохожие на Невский проспект вернутся уже «с открытым чёрным ртом и неподвижными глазами» (Леонид Андреев. « Красный смех» ).
Второй обруч – физиология. В те годы уже начиналась тошнота – та самая, о которой через двадцать пять лет после «Петербурга» подробно напишет Сартр. Изучение своих мыслей, своего тела. Физиологическая рефлексия. Николай Аполлонович «часами простаивал перед зеркалом, наблюдая, как растут его уши: они вырастали». Так он понимает, что «всё, что ни есть, есть «отродье»: людей-то и нет; все они – «порождения»; Аполлон Аполлонович – «порождение», неприятная сумма из крови, из кожи: а мясо – потеет; и – портится на тепле». Когда Зоя Захаровна обнимает Липпанченко, тот прежде всего замечает её «пористый нос; поры лоснились потом: несвежая кожа!» Так начинается тошнота. «И вот тут меня охватила Тошнота, я рухнул на стул, я даже не понимал, где я; вокруг меня медленно кружили все цвета радуги, к горлу подступила рвота. С тех пор Тошнота меня не отпускает, я в её власти», – это Сартр. Белый писал о том же: «Николай Аполлонович – бывают же шалые мысли – представил себе Аполлона Аполлоновича в момент исполнения супружеских отношений; и с новой силой почувствовал знакомую тошноту (так он был зачат)».