В результате такого приёма ставится под сомнение и опровергается то, что было написано самим же К.Симоновым в ходе боёв, под влиянием непосредственных впечатлений и живых наблюдений.
Записки посвящены описанию боевых действий в первые месяцы войны, переживаний и сомнений участников событий, связанных с отступлением нашей армии. Однако, следует отметить, что если в записках ход событий характеризуется как цепь серьёзных военных неудач, то в комментариях эти же факты преподносятся как принявший катастрофические размеры развал фронта, явившийся следствием абсолютной неподготовленности нашей армии к войне.
В своих комментариях К.Симонов, сосредотачивая внимание на трагическом, как бы снимает вопрос о героизме солдат и командиров. Он подчёркивает, что корреспондентские записи того времени отражают лишь поверхностное восприятие фактов, их неверное толкование, основанное на незнании истинных виновников военных бедствий, постигших страну.
В комментариях предвоенная внешняя политика нашего государства и военная доктрина И.Сталина изображается как ошибочная. Война и потери советского народа в ней, причины наших военных неудач и сам факт нападения фашистской Германии на СССР рассматривается К.Симоновым как следствие репрессий 1937–1938 гг., предпринятых И.Сталиным для утверждения личной власти. Автор без указания источников приводит данные о том, что в течение двух лет были репрессированы «все командующие и все члены военных советов округов, все командиры корпусов, большинство командиров дивизий и бригад, половина командиров и треть комиссаров полков» (стр. 62). Он утверждает, что, по существу, это был переворот, приведший к полной дезорганизации армии. Он пишет, что в те годы Сталин принял «сознательное решение ликвидировать исторически сложившуюся и не им выпестованную верхушку армии и заменить её новыми кадрами, выдвижение которых будет всецело делом его рук» (стр. 62).
Основываясь на личных впечатлениях, К.Симонов пересматривает значение и истинный характер Советско-германского пакта о ненападении 1939 г., считая, что заключение этого договора, якобы, отбросило нашу страну назад, заставило отказаться от социалистических принципов нашей внешней политики, поставило СССР, как государство, в один ряд с фашистской Германией. Так, на стр. 65 он утверждает, что «…этим пактом почти на два года у всех нас было отнято что-то необыкновенно важное, что составляло нашу драгоценную особенность и связывалось с такими понятиями, как «первая страна социализма», «родина всех трудящихся». С его заключением в нашу политику почти на двухлетний период вошло нечто принципиально отличное от всего, что было раньше. Вошло нечто такое, что вдруг сделало нашу политику обычной государственной политикой, что уже не позволяло нам с прежней силой гордости и самоуважения говорить о нашей стране, как о родине всех трудящихся. То есть случилось нечто в моральном смысле ужасное… В 1939 г., заключив пакт, мы, даже сами не до конца сознавая это, на какое-то время стали из родины всех трудящихся просто одним из самых больших государств мира».
Строя «психологические догадки», К.Симонов приходит к выводу, что страна была поставлена на грань катастрофы из-за того, что «у Сталина в то время был некий психологический момент признания Гитлера как личности» (стр. 69).
В комментариях пересматривается также проблема внезапности нападения фашистской Германии на СССР. Говоря о злоупотреблениях властью и ответственности Сталина за войну и её жертвы, К.Симонов в то же время поднимает вопрос об ответственности «общества, когда оно по ходу своей истории вручает слишком обширную власть в руки одного человека» (стр. 70). Он считает, что настало время, когда «должны стать известными все факты и документы, связанные с деятельностью Сталина... Причём всякая избирательность фактов и документов в ту или иную сторону одинаково недопустима» (стр. 88).
При написании комментариев К.Симоновым использовано большое количество документов из военных архивов, разрешение на опубликование которых редакцией журнала не представлено.
Прошу поручить Отделу культуры ЦК КПСС рассмотреть вопрос о целесообразности публикации фронтовых записок К.Симонова и комментариев к ним в подготовленном журналом виде.
Вёрстка записок К.Симонова прилагается».
(РГАНИ, ф. 5, оп. 58, д. 39, лл. 38–40).
Твардовский о серьёзных претензиях цензуры узнал 1 сентября. В тот день он отметил в своём дневнике, что после месячного отпуска столкнулся с «обычными радостями»: «задержание Симонова, после предоставления всех необходимых справок и заключения вплоть до военной цензуры».
Под давлением Охотникова Твардовский снял записки Симонова из сентябрьского номера и переставил их в десятый номер. Он пообещал, что все спорные места в рукописи Симонова подтвердит другими документальными материалами. И цензура вроде дрогнула. Но редакция «Нового мира» рано стала праздновать победу. Руководство Главлита вскоре всё переиграло и потребовало остановить печатание десятого номера журнала с записками Симонова.
Зверствам цензуры предшествовало состоявшееся в Кремле 24–25 октября 1966 года совещание по идеологии, на котором секретаря ЦК Демичева кто-то прямо спросил: доколе в «Новом мире» будет оставаться Твардовский. Правда, Демичев тогда внятного ответа так и не дал. Но матёрые партийные функционеры истолковали неопределённость Демичева в свою пользу: мол, больше спуска главному редактору «Нового мира» не будет. Главлит получил ещё один аргумент для запрещения публикации записок Симонова..
После совещания Твардовский понял, что следовало срочно пробиваться к Брежневу или Суслову. 27 октября 1966 года он записал в свой дневник:
«К возможной (предполагаемой) беседе с Брежневым (или Сусловым) по поводу задержания (вторичного, после того, когда уже отпечатаны листы) работы Симонова «Сто суток войны». –
(тезисы)
1. Факт задержания (запрещения) этой вещи К.Симонова в канун съезда писателей – сам по себе обязывает довести его до сведения Политбюро. Но дело в том, что этот факт, последний по времени в длинном ряду «санкций» против «НМ», приобретает особое значение как для судьбы журнала, так и для перспектив развития литературы в целом.
2. Для журнала этот факт увенчивает «систему мероприятий» против ж<урна>ла, которую трудно характеризовать иначе, чем установкой на умерщвление журнала (редакции). (Задержание романа Бека, работы Драбкиной, арест романа Солженицына.)
Журнал становится для авторов «гиблым местом»: раз «НМ» – держи, брани и т.п. Апофеоз – запрещение подписки для армейских читателей. <…>»
Твардовский считал, что для помощи дела стучаться к Брежневу следовало не только ему одному. Он хотел, чтобы к нему присоединился и Симонов. Ему казалось, что им вдвоём будет легче убедить правящую верхушку. Но Симонов проявил осторожность. Он знал, что в Кремле не любили коллективные протесты.
Твардовский был раздосадован. 29 октября 1968 года он с обидой отметил в дневнике:
«Симонов уклонился от совместного похода наверх с расширенной задачей, видя, должно быть, что ему это ни к чему. Он озабочен только судьбой своей вещи, а не судьбой ж<урна>ла и литературы. Ему, пожалуй, даже лучше решить бы свой вопрос при неизменности общего положения, – иметь в саду яблоки в безъяблочный год. Но он наивен, полагая, что можно, не решив главного вопроса о запрете «культтемы», решить свой частными доказательствами, готовностью кое в чём уступить и т.д. Он пошёл по «отделам». Вчера ещё не было никаких показателей. – Меня он толкнул позвонить Суслову; тот говорит: после праздников – пожалуйста, а сейчас уезжаю за границу до 5.XI. – Отсюда некоторые осложнения , – мне уже как бы назначена встреча...».
Впрочем, Симонов совсем от борьбы не уклонился. Он, повторю, просто избрал другие методы, предпочтя действовать в одиночку. Вспомнив, как в марте 1966 года ему помог помощник Брежнева – Александров-Агентов, писатель решил пойти по накатанной дорожке: он написал очередное письмо советскому лидеру с мольбой о помощи и стал дожидаться нового вызова в Кремль или на Старую площадь, о чём потом сообщил Твардовскому. «Вечером, – записал 30 октября 1966 года в свой дневник Твардовский, – приходили Симоновы (ему нипочём, как он однажды в горькую мою минуту встретил меня воспитательной декларацией). Показывал своё письмо к Брежневу – как обычно длинное, многословное. Называет Сталина великим (хотя и страшным), напоминает о своей неуступчивости редакторам после XXII съезда».