В рецензируемом выпуске, мягко говоря, диссонансом к его общему уровню и настрою являются пародии (шаржи) Гр. Шампанского. Прекрасное понятие "Свобода слова" прекрасное постольку, поскольу включает нравственость и культуру. И любое слово, вышедшее из-под пера кого-либо в несоответствии с этой формулой, не может претендовать на сколько -нибудь серьезное его восприятие. Поэтому, с моей точки зрения, "брызгам" Шампанского не дано испортить впечатления о "Побережье" как об интеллигентном, высоко художественном издании.
ПОТЕРИ И ОБРЕТЕНИЯ
Панорама No 999б мау -июнь 2000 г.
Читатели "Побережья", наверное, согласятся со мной в том, что с каждым годом альманах становится все более заметным являением в их духовной жизни. Седьмой номер является ярким тому подтверждением. Я никогда не спрашивала издателя - Игоря Михалевича -Каплана- определяет ли он каждому выпуску какую-то основную сюжетную линию, тематику, в соответствии с которой отбирает произведенияю. Но каждый новый номер поражает наличием в нем доминирующей темы, объединяющей разные по стилю и жанру работы разных авторов в единое целое, выражающее предмет забот, тревог и волнений литераторов, собравшихся на этом "побережье". Рецензируемый номер выделяет тема утрат и обретений, неизбежно сопровждающих нашу жизнь.
Твой сын ушел,
Но он вернется снова,
Его душа-опять с твоей душой,
И ты опять его услышишь слово,
Чуть слышный шупот: мама, я с тобой.
(Гила Уриель, перевод с иврита
Рины Левинсон.)
Тема утрат и обретений -столь абстрактно философская, сколь конкретно-житейская,- пронизывает почти все жанры собранных в номере произведений, возможно, потому, что он вышел в канун смены столетия, когда принято подводить итоги, осуществлять переоценку ценностей.
Яков Лотовский в рассказе "Ковер" с юмором повествует печальную историю о попытке очистки ковра от "радиков"( радиационных частиц). Выбранный автором жанр и "заземленный" сюжет- как бы сценки из мещанской жизнивысвечивает, между тем, глубокий драматизм восприятия одной из величайших трагедий уходящего века -Чернобыльской катастрофы.Возвращаясь после просмотра фильма, на время которого герой оставил чиститься под снегопадом облученный ковер, он размышляет: "Уцелеет ковер-останутся на мне заботы, останутся с нами радики, вряд ли их вычистишь....А пропадет- что ж, избавлюсь от радиков, а главное- от забот. И все же почему-то хотелось, чтоб ковер остался. Наш ковер! На нем кувыркаясь и озорствуя, вырастал наш сын."
ХХ век ознаменовался активным феминистским движением. Но я, как ислледователь , немало лет потратившая на изучению этой проблемы, считаю, что в настоящее время по своему положению в семье и в обществе женщина находится на переломном этапе, после которого она достигнет ощущения самодостаточности, гармонии как с собой, так и с окружающим миром. А пока можно с грустью констатировать, что условием и следствием феминистской ультраоголтелости, имеющей нередко (увы!) место в среде представительниц слабого пола, выражающаяся в печально известных фактах женской жестокости (вплоть до участия в террористических актах и убийствах собственных детей). является утрата ими чувства жертвенности, сопережеивания- добродетелй, которые во все времена считались исконно женскими, посколько к ним объязывает великая женская привилегия- материнство.
Юрий Дашевкий в рассказе "Лилит" рисует уродливость этого явления на примере узнавемого образа жестокой вахтерши ( в данном случае, общежития) в которой, кажется, навсегда похоронено все, что связано с понятием женственности и, следовательно человечности.
Необратимость утрат! Восприятие их каждым из нас определяется не только и, может не столько масштабом самой утраты, сколько комплексом факторов, составляющих наше мироощущение и определяющих наш нравственный стержень. Рассказы Яна Гамарника "Шарики" и "Когда мне было двадцать восемь"- каждый в отдельности, с моей точки зрения, не является чем-то таким, на что стоило бы обратить особое внимание. Но вместе они создают впечатляющую картину оскуднения наших чувств , вытравленных прагматизмом.
Двухлетнее дитя не может смириться с тем, что высоко в небо улетели праздничные шарики. Страшными рыданиями и ночной бессонницей ребенок реагировал на эту потерю. Но вот взрослые герои другого рассказа совсем не испытвают горечи по поводу судьбы доживающего свой век в полном одиночестве в Израиле старика-дяди. "... Еще в самолете из Тель-Авива... решил, что непременно напишу ему, да потом забыл... Никогда больше я его не видел, он умер через год после моей поездки...". Герой рассказывает эту историю в шестидесятилетнем возрасте, когда он сам постигает мироощущение дяди, которому в последние годы жизни ничего не оставалось, как жить воспоминаниями. Но можно ли это считать утешением и достичь умиротворенности, когда раздробленнность и размежевание семей, утрата семейных ценностей обрекает пожилых людей на одиночество, лишает их радости и живительной силы быть приобщенными к жизни и заботам своих детей и внуков?!
Одним из самых негативных последствий всепоглощающего прагматизма является утрата искренности в человеческих отношениях, порождающая уродливые формы цинизма и лицемерия. Герой одностраничного рассказа МихалевичаКаплана страшен не только тем, что живет с этим всепрошибающим цинизмом и лицемерием, образно говоря, наедине, а бравирует им перед притятелем, когда в письме к нему описывает: " И тут, кто ты думаешь подходит к нам? Анька, помнишь... белобрысая такая, а глаза рыбьи, навыкате...И он ее представляет: "Познакомься, пожалуйста, моя Анастасия". Только подумать, эта стерваАнастасия! Я улыбаюсь во всю пасть, как ни в чем не бывало. Хорошо, что к дантисту успел до этого.Двеннадцать штук за мостик..."
Тема утраты в альманахе представлена разносторонне и, порой, самым неожиданным образом. Возможно Максим Шраер удивится тому, что я в этом контексте анализирую его рассказ " Степная страсть", ибо события в нем описаны столь романтично, сентиментально, даже восторженно, что в пору только умиляться и восхищаться очередным уроком нестандартной сексуальной ориентации", преподнесенным читателю.
Герой рассказа, оказавшись случайным свидетелем "любовной сцены" между его любимой женщиной и лошадью (!), которую Зшли (так зовут героиню) предпочла ему, говорит ей, вернувшейся с этого , необычайного "свидания" в степи: "Эшли, любимая моя, только давай завтра уедем...". А потом он "... убирал ее пепельные пряди со лба, то и дело целуя ее холодные виски. И отбрасывая на пол струнки конских волос, заплетенных в ее растрепанные волосы"...
Я полагаю, что когда люди однажды задумаются над тем, что с собой они делают нечто еще более безответственное, чем с природой, то ответ придется держать и литературе. По моему глубокому убеждению, встречающееся все чаще в литературных и иных художественных произведениях смакование, даже порой поощрение отклонений в сексуальном поведении, в лучшем случае, не препятствует утрате того, что всегда отличало человека от животного -единение духовных и физиологических начал в любви мужчины и женщины.
Рамки рецензии позволяют остановиться лишь на нескольких произведениях объемного раздела "Литературоведение", в котором опубликованы интересные работы Ирины Панченко о киевском периоде жизни Булгакова, статьи Евгении Жиглевич о солженицинском интервью американскому телевидению в 1974 году, Валентины Синкевич о Вячеславе Завалишине.
Произведение Беллы Езерской " Под знаком Окуджавы" состоит из небольшого эссе о поэте и интервью с ним в 1991 году. Эта работа представляет интерес не только тем, что отражает острейшую боль утраты тех, кто был поклонником творчества Окуджавы. Автор высвечивает те непреходящие обретения, которыми был одарен каждый, кто жил под "Знаком Окуджавы". "Булат Шалвович Окуджава умер... Мир опустел",- заключает журналистка свое эссе. Но хочется его закончить словами, которыми автор его начинает: "Он как-то ненароком заполнил пустующую нишу в нашем советском сознании, где надлежало быть совестливости, чести, нравственности и прочим забытым ценностям."