Вместе с тем в развитии самой литературы два десятилетия, предшествовавшие перестройке, вряд ли правомерно называть застойными. Подтверждался давно сформулированный классиками марксизма, ныне в России не модными, закон несоответствия социального и художественного прогресса. Ведь «деревенская проза», самая сильная ветвь литературного процесса (В. Белов, В. Распутин, В. Шукшин, Ф. Абрамов), фактически сошла на нет только к 1980-м годам. Гораздо раньше завершила свое существование «молодая проза», но зато основоположник ее и самый яркий представитель В. Аксенов писал все больше. Совершенно изменила свое лицо при сравнении с 1950-ми — новой правдой о «проклятых и убитых» — «военная» литература. Стали возвращаться из «спецхранов» «репрессированные» книги. Встретились наконец с читателями вне самиздата и А. Солженицын, и В. Гроссман, и В. Шаламов. Ю. Трифонов, А. Битов, Ю. Казаков, А. Вампилов, многие другие — это все именослов застойного времени. Русскую поэзию украшали имена Б. Слуцкого, Д. Самойлова, Л. Мартынова, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной. В те же годы разрасталась мировая известность И. Бродского, а Б. Окуджава помимо песенного творчества выступал с блестящими историческими стилизациями.
Распада советской империи не мог предвидеть никто; национальные литературы через переводы на русский становились общим художественным достоянием, и всесоюзную известность завоевывали имена белоруса В. Быкова, казаха О. Сулейменова, киргиза Ч. Айтматова, армянина Г. Матевосяна, грузина О. Чиладзе, литовца Ю. Марцинкявичюса — всех не перечислить.
Однако я ведь не о литературе — о литературном быте. А тут разница примерно такая же, как между человеком творящим, живущим в своем художественном мире, и этим же человеком — бытовым, будничным, неприкрашенным, обитающим в мире внешнем. Однако человек творящий, исследуя бытового, по большей части скрывает от читателя, что рассматривает в зеркале самого себя. Мало у кого хватит смелости Пушкина поведать нам, что происходит с поэтом, пока Аполлон не требует его «к священной жертве», или беспощадной откровенности А. Блока: «Когда напивались, то в дружбе клялись, / Болтали цинично и пряно. / Под утро их рвало. Потом, запершись, / Работали тупо и рьяно»…
Между «верхом» человека и его, пользуясь бахтинским выражением, «материально-телесным низом» существуют многообразнейшие и полные противоречий связи, ибо человек, как бы ни хотелось его «располовинить», — один и един, и система кровообращения у него для «верха» и для «низа» общая. И точно так же, как быт для человека — не одно лишь «внешнее», так и литературный быт находится все же внутри, а не вне литературы. Поэтому столь естественным, например, выглядел для Б. Эйхенбаума и формалистов переход от теории литературы к ее истории через литературный быт. Тема литературного быта с этой точки зрения — богатейшая и в художественном, и в общественно-историческом смысле, тогда как мы, строя историю советской литературы, всегда тщательно ее избегали (и избегаем, кстати, до сих пор — от природной ли застенчивости, или от создавшейся за десятилетия тоталитарной власти привычки не говорить до конца правды ни о чем и тем более о самих себе).
В статье «В поисках потраченного времени, или Воспоминание об ИМЛИ» я сделал попытку обратиться к быту «литературоведческому», взятому в пределах одного (но зато какого!) научного учреждения.
Настоящая статья — о быте литературном (описываемое время у них одно и то же) — фактически продолжает первую. Разумеется, и на сей раз автор ограничен лишь собственным опытом жизненных наблюдений — сугубо частным и не претендующим ни на глобальные обобщения, ни на понятийную систему формалистов.
После аспирантуры и защиты диссертации меня потянуло, параллельно с работой в ИМЛИ, к какому-нибудь живому делу. Результаты оказались вполне неожиданными.
С 1968 года я начал печататься в «Литературной газете». Вторая половина 1960-х была временем расцвета славянофильских настроений, рупором которых стали журналы «Молодая гвардия» и «Наш современник». Славянофильство это выгодно отличалось от нынешнего отсутствием недвусмысленно выраженной ксенофобии, хотя в глазах властей успешно сходило за «национализм» и систематически получало идеологическую выволочку на страницах партийной прессы. Национально-патриотический нерв то затухающей, то обостряющейся полемики западников со славянофилами был для России вполне традиционным, и, подобно пламени из-под тлеющих углей, полемика эта то и дело продолжала вырываться наружу в советскую эпоху из-под завалов хитроумной «диалектики национального и интернационального». Резал глаз разве что крайний консерватизм новых славянофилов, их категорическое неприятие любых форм и примет современной цивилизации.