Поскольку эту фамилию я получил от отца, а тот от моего деда и т. п. (в ответ на саркастические замечания, будто это не фамилия, а какой-то хвостик от знаменитых — Жуковского, Чайковского, Маяковского и прочих, мне не оставалось ничего иного, как скромно возражать, что, напротив, это они все прибавляли к корневому значению — «ковать» необязательные приставки), я продолжал с тех пор печататься в «Литературной газете» под своим именем довольно часто и печатался на протяжении нескольких десятилетий, пока совсем не отошел от текущей литературной критики. На место для моих литературно-критических «кирпичей» редакция обычно не скупилась.
Однажды я настолько обнаглел, что даже написал для «Клуба 16 стульев», отдела в газете, популярного тогда чуть ли не больше, чем она сама, небольшой стишок. Что-то вроде детской считалки — «Сказку про Это и про То»: «Жили-были два поэта, / И один писал про Это, / А другой писал про То… / Кто из них писал про Это, / На меху купил пальто, / Ну а кто писал про То, / Тот зимой ходил раздетым. / Кто из них писал про Это, / Разъезжал в своем авто, / Ну а кто писал про То, / Тот пешком бродил по свету…» Тема развивалась и дальше в этом направлении, демонстрируя большие графоманские возможности автора, и завершалась концовкой, после которой мне оставалось только, потирая руки, воскликнуть: «Ай да Ковский, ай да сукин сын!»: «Сочинивши эти строчки, / Их прочел я тут же дочке, / И вскричала дочка Света: / "Напиши еще… про Это!“»
Предъявив в отдел сатиры и юмора «Литературной газеты» это незаурядное поэтическое сочинение, я сильно переоценил разгул вольнолюбия и свободы, которые странным образом олицетворяла для читателя газета в те времена, когда ее возглавлял А. Б. Чаковский. Меня отвели в комнату, где сидел бородатый мрачный человек по фамилии Веселовский. Он прочитал стихи без тени улыбки на лице и спрятал в стол со словами: «У нас это не пропустят!»…
Несмотря на творческую неудачу, у меня, как у постоянного автора, установились с редакцией «Литературной газеты» столь плотные отношения, что в 1976 году я был приглашен туда на полставки обозревателем. Обозревать никто от меня ничего не требовал, да и сам я, честно говоря, плохо представлял себе свои обязанности (молчаливо предполагалось, что я компенсирую свое безделье уже тем, что активно для газеты пишу и участвую в ее дискуссиях). Получая зарплату ни за что ни про что и мучаясь традиционными для русской интеллигенции угрызениями совести, я раз в месяц прямо от окошка кассы отправлялся с симпатичными мне сотрудниками отдела русской литературы в недорогой ресторан «Нарва» на углу Цветного бульвара и Самотеки, где мы успешно ликвидировали мои денежные избытки.
Все было бы хорошо, если бы Е. А. Кривицкий, заместитель главного редактора, который трудился над газетными листами как вол с утра до ночи, в отличие от своего шефа, занятого многотомными романами и время от времени появлявшегося с неизменной сигарой в зубах, на «начальственном» этаже (там располагались «замы», секретариат и закрытый буфет), не вспоминал вдруг о моем существовании и не вызывал меня в свой кабинет. «А не ударить ли нам по деревенской прозе? — говорил он, окутываясь табачным дымом и устремляя на меня проницательный взгляд. — Как вы думаете? Что-то эти бывшие крестьяне совсем зарвались со своими вымирающими деревнями и лубочными стариками. Не чувствуют ритма времени!» — «Но это же сегодня лучшая наша проза! — восклицал я с отчаянием. — Как можно?!»
Кривицкий не настаивал, но газета свое дело знала. По «деревенской прозе», она, конечно же, «ударяла» (ударять по самой деревне было бы трудно — ее, благодаря многолетним усилиям советской власти, практически уже не существовало). «Дневник "ЛГ“» за подписью «Литератор» был анонимным и «ударить» мог кто угодно. Но при этом безымянный автор одобрительно ссылался, например, на мою фамилию сразу же после обвинения «деревенщиков» в «идеализации патриархальщины» (я не воспроизвожу дословно риторические тексты этих «дневников» — просто восстанавливаю приемы «обработки» материала), а рядом располагались еще чьи-то фамилии, соседство с которыми, как и общий смысл, выглядели хуже любой хулы. Скажем, так: «В статьях В. Ковского, В. Щербины (и имярек) высокая идейная направленность современной советской литературы, ее гражданственность, верность коммунистическим идеалам <…> органически сочетаются с анализом нравственных проблем».
Подобные пассажи прочитывались абсолютно однозначно: именно этих замечательных качеств — идейности, гражданственности, коммунистиче-ских идеалов — остро не хватает нашим замшелым поборникам деревенской старины. Еще неприятнее бывало, если «литератор» вырывал из контекста мою цитату, чтобы найти во мне союзника («Опять ты написал что-то не то, Вадимчик», — пошучивал в таких случаях, встретив меня в ИМЛИ или в ЦДЛ, А. Г. Дементьев, первый заместитель Твардовского по «Новому миру», руководивший нашим сектором в институте). У меня сохранилась копия письма А. Г. Бочарову, критику и литературоведу, близкому мне и человечески и профессионально: «Дорогой Анатолий Георгиевич! Вернувшись из отпуска, с большим огорчением прочитал "Дневник «ЛГ»“, где мою рецензию, по существу, "использовали“ так же, как и Вашу книгу. Отправил по этому поводу большое, на пяти страницах, письмо Е. А. Кривицкому».