Когда я понял, что за скромные пиршества в ресторане «Нарва» надо расплачиваться репутацией и что меня начинают хвалить в передовицах под заголовками вроде «Пора итогов» и «Время требует», с должностью обозревателя «Литературной газеты» пришлось расстаться. Тем не менее близкое знакомство с газетой и ее сотрудниками было по-человечески очень интересным и полезным. Здесь работал ряд высокопрофессиональных литераторов. Я всегда с нежностью вспоминаю, например, прелестного человека Анатолия Захаровича Рубинова, заведовавшего отделом социально-бытовых проблем, знатока быта старой Москвы и неутомимого борца с советскими безобразиями и бюрократизмом.
Случилось так, что с Рубиновым я познакомился еще до прихода в «Литературку». Он вел отдел в «Вечерней Москве». Каким ветром меня туда занесло, не помню, по-моему, от возмущения, что у нас совершенно нет карманных изданий, а читать толстые книги в общественном транспорте невозможно. Я написал большое письмо в редакцию и попал к Рубинову в кабинет. Письмо превратилось в статью о необходимости «покетбуков», вызвавшую, как это было впоследствии и в «Литературной газете», активный отклик, правда, положительного свойства (сегодня, когда книжные прилавки буквально завалены малоформатными книжками в бумажных обложках, дискуссионность этой проблемы может вызвать только удивление). Потом, в силу аспирантской нужды в заработке, я предложил Рубинову рубрику «Писатель за рабочим столом». Предполагалось, что это будет серия интервью. Возможно, что-нибудь из этого проекта и получилось бы, если бы я не начал с Евтушенко.
С трудом разыскав адрес знаменитого поэта, я случайно застиг его (он редко бывал дома) на Аэропортовской и, не договорившись заранее, поскольку телефон никогда не отвечал, просто явился к дверям квартиры. Мне повезло — хозяин был дома. К интервью я не готовился и, когда Евтушенко вышел на звонок, цель визита изложил ему крайне путано. Он был красен, разгорячен и совершенно не расположен разговаривать с незнакомым человеком, но, поскольку из дверей выскочила вздорная собачонка и стала хватать меня за ноги, смилостивился и впустил в переднюю. «Писатель за рабочим столом? — переспросил он ухмыльнувшись. — Ну, тогда проходите в столовую».
Я увидел длинный обеденный стол, разоренный недавним пиршеством, с множеством полупустых бутылок и остатками еды. За столом сидел один-единственный человек с лицом свекольного цвета и асимметричной головой такой величины, как если бы сложили в одну две головы его неизменных переводчиков — Наума Гребнева и Якова Козловского. Я узнал его по фотографиям — это был народный поэт и депутат Верховного Совета Расул Гамзатов. «Вот, пожалуйста, стол, — широким жестом показал Евтушенко. — Не хотите выпить рюмочку?» Я отказался, тем более что присесть мне никто предложил. «Да, конечно, вы же на работе», — с сочувственным сарказмом согласился Евтушенко. Проклятая собачонка продолжала грызть мою обувь, я пытался незаметно лягнуть ее ногой, но не мог попасть и лишь бормотал, что хорошо бы встретиться в другое время, например завтра. «К сожалению, завтра я надолго уезжаю», — сказал Евтушенко и, посмеиваясь, проводил меня к дверям. Попытка эта надолго отбила у меня охоту к интервью. Рубинов тоже повеселился и, видимо убедившись в моей недееспособности, настаивать на планах дальнейшей работы не стал.
Через несколько лет мы встретились с Рубиновым как добрые знакомые уже в «Литературке». Существовала, правда, в наших отношениях некая неловкость, поскольку мой отец, московский журналист и прозаик, навсегда оставшийся в Киргизии после того, как там закрыли «корпункт» газеты «Медицинский работник», где он работал спецкором в 1940-х годах, обладал яростным общественным темпераментом. По поводу любого городского безобразия в столице республики, называвшейся тогда не Бишкеком, а Фрунзе (в сквере у городского вокзала перед моим отъездом в Москву уже начинали, с большим, правда, запозданием, воздвигать памятник герою Гражданской войны, но успели соорудить только лошадь, а всадника на нее — ввиду развала Советского Союза — так и не посадили, и лошадь пришлось снести), отец писал возмущенные письма именно в родную «Литературную газету», и все они, разумеется, попадали на стол Рубинову. Тот их не печатал, но нашел и для этого сюжета добрый тон. Нередко с дружеской улыбкой он сообщал мне: «Ваш папа опять прислал письмо. Вы знаете, он очень помогает своими откликами работе нашего отдела. О таком читателе каждая газета может только мечтать!» Если бы папа был только читателем, а не писателем, я бы с удовольствием сообщил ему о столь лестной оценке его усилий…