Оптимистический взгляд на чехословацкие реформы можно найти и у других героев книги. Владлен Кривошеев, корреспондент «Известий», находившийся в Праге одновременно с Лукиным, утверждает, что социализм Дубчека имел человеческий облик во всем, включая отношение коммунистических элит к простым гражданам.
Практически одинаково работавшие в Чехословакии русские вспоминают о страхе перед военным вторжением, а вернее о подавлении подобных мыслей. И Кривошеев, и Лукин осознавали опасность использования силы, но ни один из них до последнего момента не верил, что Советский Союз примет такие меры. «Я был наивен: пока в Праге не появились танки, был уверен, что ничего подобного не произойдет. Я мог себе представить, что Москва еще больше увеличит давление, усилит закулисную борьбу, но нечто подобное — нет», — объясняет Владимир Лукин. В его словах отразилась вера в десталинизацию советской заграничной политики, сохранившаяся даже после снятия Хрущева с поста генерального секретаря, и надежда, что «разрядка» относится не только к советско-американским отношениям, но и к отношениям внутри Восточного блока.
Точка зрения оккупанта
Открыть путь к сердцу и разуму «оккупанта» поможет анализ трех различных точек зрения на процесс военного вторжения. Борис Шмелев добровольно вступил в ряды элитных десантных войск, Эдуард Воробьев и Павел Косенко были профессиональными военными. Их опыт и восприятие вторжения «союзных армий» в Чехословакию различны. Свою роль здесь, конечно, играет служебный статус, но также способность давать оценки, выйдя за рамки военной субординации с ее правилом: приказ не обсуждается, приказ выполняется.
«Историю в СССР нам преподносили в контексте угрозы социализму и всему Восточному блоку. В Западной Германии якобы усиливаются реваншисты, а армии НАТО готовятся под видом учений занять Чехословакию, чтобы получить возможность вбить клин между странами Восточного блока и дойти до границ Советского Союза», — говорит Борис Шмелев, десантник 7-й гвардейской десантной дивизии, которой доверили в первые часы наступления занять ключевые государственные объекты.
«Это соответствовало классическим схемам, по которым нас воспитывала советская держава: со всех сторон мы окружены врагами и империалистами… Промывка мозгов, которую довел до совершенства Сталин, все еще функционировала безупречно, особенно в военных частях. Человек извне практически не в состоянии этого себе представить — вы пережили лишь слабую имитацию сталинского идеологического урагана», — так Шмелев комментирует ситуацию, сложившуюся внутри армии во второй половине 60-х годов.
Абсолютная индоктринация, проводимая ради того, чтобы сохранить любой ценой «чистоту» социализма при столкновении с реальностью, не пошла на пользу советскому руководству. Жители Чехословакии принимали войска «братских государств» в штыки и не скрывали своего возмущения. Шмелев столкнулся с протестами в самой Праге, в том числе с кровавым инцидентом, в результате которого лишились жизни несколько демонстрантов. Эдуард Воробьев, тогдашний капитан и командир роты 242 мотострелкового полка, хотя и не был свидетелем силового подавления гражданского сопротивления, не мог не заметить протестов. Позиция чехословацкого общества вынудила его, как и Шмелева, задуматься о том, во что их вовлекли. «Я начал сомневаться. Не знал, что и подумать, — рассказывает он о своих ощущениях. Бывший „оккупант“ — а это для чешского и словацкого обществ принципиально важно — признается, что жалеет о своем участии в подавлении Пражской весны: — Конечно, я об этом сожалею. Я активно участвовал в политике, которую в 1989 году советское руководство признало ошибочной. Я был ее составной частью, поскольку получил приказ, с которым военный едва ли может спорить. В любом случае, произошла ошибка, которую уже нельзя исправить».
Генерал Павел Косенко, один из последних здравствующих руководителей августовского вторжения, выглядит на этом фоне как enfant terrible. От его всеотрицающей позиции — идет ли речь об идеях Пражской весны или количестве жертв — веет застарелым душком биполярного бряцанья ракетами и лязгом танковых гусениц.