…Усмехнулся: вспомнил, как однажды (было уже лет шесть или даже семь) услышал среди ночи странный шум и увидел содрогающуюся стену (квартирка была скромной – две утлых комнатенки и кухонька с ноготок), из-за которой неслись гортанные выкрики, безумное кряхтение, стук чего-то тяжелого. Одолело любопытство, тихо подобрался к дверям и заглянул в замочную скважину: то, что увидел, потрясло больше, чем страшная сказка о Вие, которую накануне прочитала вслух мать (сам читать еще не умел). Голые родители переплелись в таких причудливых позах, что подступила рвота и одолело такое отвращение, какое не испытывал даже от перловой каши – всегда от нее блевал, а беспощадная мать, подставив тарелку, сосредоточенно отправляла вторичное ее содержимое в рот сыну, приговаривая: «Трудовой народ хлебом не бросается!» Позже он понял значение того, что увидел, но ни в Суворовском, ни на первом курсе специальной школы госбезопасности о женщинах даже не помышлял. Хотя и однокашники уговаривали, и знакомые прелестницы были не против – их взгляды ощущал на себе уже с восьмого или даже с седьмого класса. Но забыть поганую сценку не мог, к тому же реальная половая жизнь требовала усилий, сосредоточенности, самоотдачи. Неохота это все было. Между тем неясный зов нарастал, туманные картинки возникали в сознании, однажды в сортире, в школе, невзначай увидел, как приятель самозабвенно занимается действом (кое между делом обозначил сложным иностранным словом). «Зачем это?» – спросил недоуменно. «А ты попробуй – узнаешь», – ответствовал приятель, доставая грязный платок. Попробовал, результат показался плевым (да и не было никакого результата – так, чепуха), однако со временем вошел во вкус и предавался пороку со страстью. Умел конспирироваться – никто никогда не заметил ничего подозрительного. Круги под глазами объяснял любознательному доктору бдением над гранитом науки. Доктор сомневался, но сказать прямо не решился. Так и шло… Когда исполнилось семнадцать (учился в последнем классе Суворовского), однажды в увольнительную распрощался с родителями пораньше и отправился в училище пешком. По пути захотелось мороженого, решил зайти в маленькое полуподвальное кафе, съесть крем-брюле и выпить газировки. Подавала молодая русская, лет двадцати на вид. Расставляя блюдечки и вазочки, она беззастенчиво зыркала по форме Василия пронзительным взглядом убойных голубых глаз и улыбалась непонятно. Наступал вечер, посетителей в кафе не было, Василий торопливо доедал мороженое и, давясь, запивал его нервными глотками. «Вы небось военный? – спросила, подбоченясь. – Вам идет…» Ничего не ответил и встал, чтобы уйти, но она неожиданно заперла двери на тяжелый засов. «Как я тебе?» – спросила, лениво поводя тугим задом и задирая край платья. Подкатила дурнота, и вдруг Васико ощутил, что дурнота эта исходит не от воспоминаний, а от ее упругого белого тела, выглядывающего из-под чулка… Дальнейшее совершилось мгновенно и длилось до утра. Он явился в училище, опоздав на шесть часов, получил арест. Вызвали отца, заместитель начальника по политчасти долго внушал притихшему Васе, что хода делу не даст исключительно в ознаменование отцовских чекистских заслуг на ниве искоренения контрреволюции и антисоветчины. «А вы, молодой человек, не срамите седины чекистов! – выкрикнул напоследок. – Ступайте! Отныне я сам буду следить за вашим поведением!»