Как-то Марике понесла им в луга завтрак, но встретил ее один Ярмеш — лежал на свежескошенной траве и слушал то ли стрекотание кузнечиков, то ли доносящийся из-за реки звон наковальни Дукинаса. Девушка нарвала ромашек, сплела венки ему и себе. Ярмеш ел, опустив голову, словно прятал глаза, стеснялся: вдруг да поймут, что они у него воровские, жаждущие украсть что угодно, у кого угодно, когда угодно.
— Ярмеш! — Марике коснулась его кончиками пальцев и заставила цыгана поднять глаза. — А ты меня будешь выхаживать… если что?
— Еще спрашиваешь!
Руки Ярмеша отбросили краюху хлеба со щедрым куском сала и ухватили девушку за ноги повыше лодыжек — так Дукинас держал ногу лошади, когда надо было подковать ее. И сплелись их цепкие пальцы — а тут еще и губы! — словно облачко анодии окружило обоих.
Теперь судьбе стоило только высечь искру.
Ясюс Каволюс еще издали увидел, на что способны неразумные дети, если оставить их без присмотра. Пока бежал к ним, многое передумал, а потом голова сделалась совсем пустой, остались только поднятая для удара коса и крик на всю округу: «За-ре-жу-у!..» Ярмеш уже почти не хромал, так хорошо зажила у него нога, вскочил, выворотил кол из изгороди. «Зализал раны, щенок!» — от одной этой мысли снова вскипела ярость Каволюса, и коса не опустилась, нет, молнией рухнула на голову цыгана, он чудом увернулся, жало косы врезалось в кол, увязло — это спасло Ярмеша, а не мольбы Марике, пытавшейся смирить отцовский гнев. Говорят, крик разносился от леса до леса, его слышали многие. Потом по проселку галопом промчался Каволюсов мерин, видели бы вы, как он летел! Всадника на нем не было, конечно, Ярмеш снова уцепился под брюхом. Прибежавшие на шум соседи нашли на лугу только сломанную косу и самого Каволюса с пробитой головой; окровавленный кол плавал в омуте, откуда Марике принесла воду, чтобы обмыть отцовскую рану.
«Скотину, головореза, бандита кормили! Нянчились! Убил и смылся! Иисус-Мария! Говорила же, разве не говорила: как волка ни корми, все в лес глядит!» — поносила Каволене мужа, и тот, может, не только из-за раны, но и ради собственного спокойствия недели две глаз не открывал.
Что было бы, если бы раны не заживали? Истаял бы мир, как воск… Побеседовал Ясюс Каволюс с духами с того света, отлежался, и вновь вернулась краска на его лицо, не такой это был человек, чтобы мальчишка мог его палкой испугать… А Ярмеш как в воду канул, словно и не было его никогда. Только уже после войны кто-то мельком видел молодого цыгана — по опушке или по лугам на черном коне промчался. Но ничего определенного, ничего ясного о нем известно не было до той минуты, пока во двор Каволюсов не завернул грузовик с народными защитниками. И, хотя в тот вечер вроде бы никто из их усадьбы не выходил, в Тауруписе тут же прошел слух:
«Марике увезли. Говорят, бункер знала, где ее цыганенок от армии скрывался. Только, видать, не от армии… Очень уж армии цыганы нужны, не обойдется без них… Каволюс, как про это услыхал, кинулся к дочке с кулаками. Едва отняли бедняжку. И где у девки разум? К такому ненадежному бродяге прилипла… У этих Каволюсов все не как у людей…»
Вскоре Ясюс Каволюс собрался в городок, где на камнях рыночной площади для опознания лежали, будто только его и ожидая, мертвые бандиты. И Ярмеш — бандит? Но там было и тело цыгана. От серого галифе несло конским потом, даже за несколько шагов можно было почуять. А рубашка на нем в красную полоску, старшего сына Каволюса Йонаса вся в клочья разорвана, одни лохмотья; как живой лежал Ярмеш, казалось, вот-вот заметит подошедшего Каволюса, вскочит, присвистнет сквозь сжатые, не успевшие пожелтеть зубы и усмехнется: «Ну что, дядя, сдох гусенок, будем поминки устраивать?» Каволюс, не отрываясь, смотрел на богом или дьяволом суженного ему зятя, а неподалеку у ограды костела сидела на камне Марике; но думал Ясюс Каволюс не о Ярмеше и дочери. Старший, Йонас, совсем недавно стал учителем, перебрался из родного дома на хутор сбежавшего с немцами Баниса, но теперь, когда такое приключилось с Марике, чего доброго, не переселят ли его куда-нибудь подальше? У Каволюса просто не укладывалось в голове: что же происходит, война кончилась, а свои своих?.. Стоя посреди площади, он вдруг почувствовал на себе чужие взгляды: сквозь окна и дверные щели смотрела на него какая-то неясная, грозная сила, и некуда было деваться от нее, оставалось только поднять зажатый в руке кнут и хлестать распростертое у ног тело Ярмеша. Видел бы это Савич, пожалел бы, что сын его — не облачко анодиевых паров: взорвался бы парень и ничего от него не осталось! Лицо Ярмеша обезобразили темные полосы, лишь с курчавыми волосами ременный кнут ничего не мог поделать — блеск их был сильнее смерти, даже сильнее силы живых… Позорную эту сцену прекратили только выбежавшие на крики дочери мужики, а может, они сами все видели и поспешили?