Из городка отец и дочь вернулись в Таурупис врозь. Дукинас часто рассказывал Агне о возвращении тети Марике через несколько дней после приезда отца. Возле его кузницы остановилась она передохнуть, присела на поломанное дышло конных грабель, положила у ног узелок с вещами и провизией.
— Ты? Марике? — Дукинас привычно утер со лба сажу, однако сажа эта, скорее всего, не на нем была — на двоюродной сестре, так изменилось, почернело лицо девушки.
— Я, — отозвалась она, непонимающе-удивленно разглядывая гудящий горн. Дукинасу лишь недавно устроили электрические мехи, и он забывал выключать их, когда вытаскивал трубочку или начинал разговор с соседом. — Разве не видишь?
— К отцу идешь?
— Не-е, — затрясла головой Марике, — к Ярмешу.
— К Ярмешу? — недоуменно покачал головой кузнец, он уже знал, что Ясюс Каволюс побывал в городке и вернулся без кнута, и весь Таурупис знал, почему без кнута. — Откуда ж ты путь держишь?
— Из больницы, — спокойно сообщила она Дукинасу новость. — Вот Ярмеш обрадуется, такую красивую доченьку родила!
— Доченьку? С ума ты спятила, Марике!
— Так вот же она! На него похожа, правда? — Марике погладила воздух над своими коленями. — Жаль, глаза голубые, у Ярмеша-то ведь черные.
— О! — только и произнес Дукинас.
— Милиция паспорт ей не дала, но я метрику получу. Хватит ей и метрики, пока маленькая. А потом Ярмеш купит ей паспорт. Или украдет.
— О!! — второй раз простонал Дукинас.
— Улыбнись дяде, — приказала Марике и сама виновато улыбнулась. — Большая девочка, только еще не говорит. Когда начнет говорить, Ярмеш ее петь научит.
— О!!! — Вспомнив, что угли в горне горят впустую, Дукинас вернулся в кузницу, чтобы выключить мехи; когда он снова вышел, Марике уже стояла и сжимала узелок.
— Мы пойдем, Руточка есть хочет. К Каволюсам не ворочусь. Очень уж отец ненавидит меня. Здоров ли он?
— Здоров, — заплетающимся языком пробормотал Дукинас и почесал затылок.
12
Вот так лет, пожалуй, тридцать назад прошла мимо кузницы Дукинаса в Лафундию тетя Марике. Там в ту пору места было полно, жила только одна семья. Устроилась Марике в неотапливаемой комнатушке, да и осталась там; как беззащитный моллюск, схоронилась она в двустворчатой раковине и смотрела только в перламутровую стенку, где видела одного Ярмеша, который был для нее живым; время остановилось, лишь трещал клювом черный аист счастья; внешнего мира, мира, где жили таурупийцы, она почти не ощущала, он шебуршал по другую сторону грубых коричневых створок ее раковины, оттуда, из этого мира, попадали к ней клубки шерсти, из которых вязала она носки, варежки и кофты таурупийским женщинам. За обноски или мизерную плату полола Марике огороды; все в этом другом мире было устроено так, чтобы дать ей лишь возможность прокормиться, поэтому плоть тети Марике, не ведая никаких болезней, сохла и желтела, все сильнее напоминала худобу Ярмеша. Это, толковали в деревне, завсегда так… Таурупийцы верят, что супруги, долго живущие вместе, становятся похожими не только душой, но и телом. Тетя Марике и цыган Ярмеш не были для них исключением.
Была бы Агне не поскребышем в семье Каволюса, а ее главой Йонасом Каволюсом, она ни за что не позволила бы тете Марике ютиться в лафундийском сарае, или в саду, или в руинах Кунделисова замка. Когда все (почти все!) таурупийцы переселились в новые дома городского типа, где холодная и горячая вода, где ничего не стоит навести чистоту, где не надо топить печей, жизнь тети Марике стала казаться Агне еще более непонятной и дикой. Однако сейчас, прижимаясь к проволочной загородке, за которой мирно дремал Метеор, Агне не хотелось думать о чем-то неподвластном ей. Ведь она не была Йонасом Каволюсом и не могла распоряжаться судьбами людей, поэтому просто тихонько сидела в полумраке конюшни, ожидая, пока пройдет дождь и прекратится гроза.
Тетя Марике появилась здесь, неся что-то в подоле промокшего платья, которое Агне подарила ей с год назад. Дверь за собой она не притворила, и Агне увидела, что дождь разошелся вовсю, но молнии сверкают все реже и реже. Из подола тетя Марике вытащила мокрого котенка, поцеловала его в лоб и пустила на пол, но котенок не побежал, только мурлыча ластился у ее ног.