— Завтра — это не сегодня. Кто знает, что будет завтра? — Фердинандаса хлебом не корми, дай пофилософствовать на отвлеченные темы. — Идешь ты, к примеру, по улице в отличнейшем расположении духа, а из переулка — машина… Завтра — это вроде далекой планеты. А что нам доподлинно известно о далеких планетах?
Резко ударил в уши и болью отозвался в затылке милицейский свисток. Антонина зябко поежилась. Вновь ощутила под ногами скользкий асфальт, черный, отполированный, увидела яркую белую полосу на нем. И не оштрафовал. Почему? Ой, до чего же все невмоготу! Жизнь как пополам перерезана. Страшно. Заглянешь в прошлое — словно в могилу… А еще страшнее завтрашний день. Ведь никаких надежд… А дети? Твои дети? Не знаю, ничего не знаю, никому не верю… От резкого свистка все внутри сотрясается, вибрируют мозги. Сейчас закричу. И не услышат ни дети, ни Фердинандас. Может, собрать эти тарелки и… Господи, да неужто на меня и здесь находит, как на работе? Антонина отворачивается от горы тарелок, которые мысленно уже расколотила. Ватные, дрожащие ноги непослушно ступают, словно по осколкам. В столовой бессильно присаживается на подлокотник кресла. Сказать мужу про тарелки? Перепугается, а понять — все равно не поймет. Он и позабыл-то уже, что звал ее — по экрану скачут рисованные фигурки. Машинально кладет ладонь ей на колено; пальцы отечные, как вареные сардельки, ногти давно не стрижены. Когда-то от прикосновения этой руки становилось так хорошо, так покойно на душе. И руки Фердинандаса и лицо — все казалось надежным, словно его барабан — неказистый, но гулкий, бодрый. И мечты его — кончить консерваторию и бросить халтуру в оркестре — тоже казались осуществимыми. Тогда у них еще никого не было, но и после, когда уже появились Виганте с Витукасом, она долго связывала свои надежды не с ними, с Фердинандасом: все, что должно было произойти в ее жизни, не могло случиться без его участия. Время шло. Он как-то самоустранился, не то чтобы разочаровался — просто стал равнодушным. И это было больнее всего. Ведь я его люблю. Все еще люблю. Может, от безысходности — сильнее, чем раньше. Не потому ли надоела ему?
— Посидела бы минутку, отвлеклась…
Совет был великолепен. Особенно накануне визита к психиатру. Она сняла с колена его руку, и от этого вроде полегчало. Сбросить бы вот так же все, что давит, гнетет. Скинуть с себя одежду, закрыть глаза и дышать всем телом!.. Что за дурацкие мысли лезут в голову. Догадайся Фердинандас, о чем я думаю — вот бы удивился. Да разве догадается! Увы. Но он мне муж, и я его по-прежнему люблю. Да, давно пора уже отправляться к психиатру. Сколько уж времени не нужен мне был Фердинандас, а тут…
Она погрустнела. И ей стало жалко мужа, хотя ему и не грозила беседа с психиатром.
Зазвонивший телефон смахнул все глупые мысли — осталось лишь предчувствие какой-то неприятности.
— Товарищ Граяускене? Мы уже давно кончили работу. Добрый час тому назад кончили.
— Ради бога, извините! Разве Виганте не зашла?
— Может, вы считаете, что мы должны и вашу старшую воспитывать? Уж увольте! У нас свои дети есть.
Антонина умоляюще глянула на Фердинандаса. Тот выпрямился в кресле, заправил было рубашку, натянул одну лямку подтяжек, потом другую. Но не встал.
— Сбегай-ка сама, Тоня, — отвел глаза, красные от беспрерывного телевизора. — Сейчас будет открытие футбольного сезона — тбилисское «Динамо» с московским «Спартаком». Такая должна быть игра! Да, и возьми на обратном пути бутылочку «Жигулевского», ладно?
Доктор был худощав и темноволос, пристальный взгляд пронзительных, глубоко запавших глаз смягчали пушистые брови и острый, свисающий к губе нос. Конечно, психиатр должен быть черным, как вороново крыло, не белокурый простак — какой-нибудь участковый врач. Короткий, без пуговиц и завязок халат. Важно лишь то, что угадывается за глыбистым лбом и в остро поблескивающих глазах. Если такой спросит — выложишь, как на исповеди. Но страшные вопросы, которых с ужасом ожидала Антонина — уж скорее бы! — так и не последовали. Сначала ей показалось, что тут какой-то подвох, но вскоре она поняла: доктору известно про таких, как она, куда больше того, чем, сгорая от стыда, могла бы она ему рассказать. Видно было, что он давно устал от этих исповедей… И от шума. Подумать только — и здесь шумно, здесь, где, казалось бы, должна властвовать абсолютная тишина! — так нет: поскрипывает паркет за дверью, что-то, как весенняя шуга на реке, все время шуршит в коридоре, за окнами какая-то стройка, на столе то и дело дребезжит телефон. А ведь все угадал про нее: и что ждет страшных вопросов, и что сжалась вся, будто ее сейчас, среди бела дня, разденут донага — угадал и хмыкнул: я ведь не кусаюсь, уважаемая. Не слова — внимательный взгляд, наклон головы внушили доверие, разомкнули сведенные судорогой губы. Антонина извинилась. На что жалуетесь? Ох, если бы можно было в двух-трех словах… Ну, тогда бы вам и незачем приходить ко мне. Не так ли? Начнем… С чего же, доктор? Да забудьте вы, пожалуйста, что я врач… Не смогу коротенько. А меня интересует не краткость, а здоровье ваше. Не будь на нем халата, чем-то запятнанного, с отвислыми карманами, она бы и впрямь поверила, что говорит просто с добрым и чутким человеком. Ладно, — он полистал историю болезни Антонины Граяускене. — И все-таки, что вас волнует, раздражает? Автобусы, очереди, дети? Успокойтесь, рассказывайте, и все. Она кое-как настроилась, но в кабинет ворвалась пухлая женщина с крашеными волосами, в щегольски накрахмаленном халатике. Надо подписать… Вы забыли подписать протокол, доктор! А как вам понравилась острота профессора? Он, говорят, во время обхода… Большое спасибо за напоминание, я уже подписал. И попрошу вас в приемные часы… Женщина вздернула голову, круто развернулась, подняв облачко крахмальной пыли, и выскочила за дверь. Местком. Вы уж извините. Слушаю вас. Что же тревожит? Не знаю, как сказать, доктор, скорее всего люди, каждый новый человек. И тошно становится, когда пристают с вопросами о самочувствии, советуют, как лечиться. Женщины? Нет, и мужчины тоже. Знаете, есть такие, не слишком мужественные, что ли. На щеках у доктора собрались морщинки, разбежались по лицу, улыбнулся. И давно у вас такое чувство, что вы лишились равновесия… покой потеряли? Он подыскивал самые точные слова, и Антонина совсем успокоилась, поняла, что не следует обращать внимания на верещание телефона, на металлическое чудовище за окном, которое загоняло в землю сваи. Да, доктор, уже довольно давно. Кажется, что шагаешь по песку. И вязнешь все глубже и глубже, не соображая, что происходит. Я никому еще об этом не говорила, даже думать не смела, пока недавно, на улице… Нырнула на мостовую, поскользнулась, а милиционер свистит… Ну вот, видите, вы все прекрасно помните! Доктор сидел перед ней, прикрыв глаза, чтобы не смущать ее. Вы только не волнуйтесь, успокойтесь… А она снова разволновалась — показалось, будто чем-то разочаровала собеседника, хоть он и улыбается доброжелательно. Нету в моей исповеди ничего интересного? Или не верит он мне? Уже рассказав о недавнем происшествии, подумала, что слишком много значения придает ему. И сейчас, и тогда, когда милиционер засвистел, и на работе, и дома, осуждая Фердинандаса за нечуткость… А такой умный человек не мог не заметить ее преувеличений. Разница между фактами и реальным их значением теперь, в присутствии доктора, показалась ей слишком большой. Зачем так остро реагировать на пустяки? Эта мысль удручала ее; может, я в самом деле психопатка? Сумасшедшая? И она умолкла, будто застыдилась лжи. И доктор тоже молчал, ничем, правда, не показывая своего неудовольствия. Ну, а бывают в этом вашем состоянии перерывы, промежутки, просветы, что ли? Он как-то по-птичьи склонил голову к плечу, словно шея устала держать ее прямо.