— Не сердись, Лайма. Какой уж из меня наставник. Я думал, что ты всем довольна и счастлива. Ведь я даже не знаю, чем ты занимаешься в свободное время. Ходишь на танцы? В кино? В кафе?
Она замотала головой.
— Я изучаю английский язык. Летом поступлю в университет, на заочный. Но что это за допрос? Я ведь не спрашиваю тебя, о чем ты мечтаешь. Ну, прости меня. Но все ж таки, что такое счастье?
— Может быть, счастье — это любить человека? А может — быть любимым, нужным другим? Иметь друзей, любимую работу, быть прямым, честным и душевным человеком. Может, этого хватает, чтобы быть счастливым?..
— А деньги надо иметь?
— Должно быть. Но меня всегда зло берет, когда вещи заслоняют людей.
— И делать все, что только хочется?
— Ну, конечно, — вмешался Ромас.
Я откинулся на спинку стула.
— Что-то мне сегодня не до умных разговоров.
Когда Ромас пригласил Лайму танцевать, я спросил Генрикаса:
— Почему ты сегодня один?
Он улыбнулся и, видимо, хотел сострить, но я грубо его оборвал:
— Только без афоризмов. Почему не пришла Дита?
— Я звал ее.
— Скажи мне номер ее телефона.
Генрикас колебался.
— Ну будь же хоть раз джентльменом, — усмехнулся я.
Тогда он назвал номер, медленно и четко произнося каждую цифру. Я повторил, он кивнул головой и помрачнел.
— Чего это вы сегодня такие кислые? — спросила Лайма, возвращаясь к столику после танца.
— Я ему здорово подпортил настроение, — похвастался я.
Генрикас сделал вид, что не расслышал, и заговорил о кино. Я больше не вмешивался в разговор. Мне казалось, что мы идиоты уже хотя бы потому, что барабанщик пьян и часто теряет ритм. Я начал вертеться на стуле, желая разглядеть всех сидевших в кафе.
— Терпеть не могу пижонов, — наконец шепнул я Ромасу.
— Ты уже пьян? — сочувственно спросил он.
— Нисколечко! Но погляди, что за публика! Зоологический сад? О нет! Это пижоны. Помнишь, когда-то среди пижонов процветал культ кулака. Это было давно. А теперь пижоны ударились в «культурничание». Но пижон остается пижоном, независимо от того, хорошо ли сшит его костюм или плохо, имеются ли у него про запас несколько имен зарубежных авторов или нет.
— Ты слишком ригористичен, старик, — примирительно вставил Ромас.
— Нет, ты послушай! Это процесс. Под влиянием литературы и кино возникает новый гибрид — сноб-пижон. Да ты, пожалуйста, не морщись, комаров тут нет. Оглянись вокруг, оглянись — это же все ходячие литературные и экранные штампы. Можно даже подумать, что жизнь подражает литературе, черт побери!
— Перестань бесноваться, — Ромас дотронулся до моего локтя. — Моралисты нынче не в моде.
— Я вовсе не моралист… Видишь тех двух блондинок? Могу поспорить, что меньшая уже на взводе. Ну, славные девчата. Разве не верно? Но попробуй-ка им растолковать, что они посажены не на ту почву! Подумал ли ты, какие цветочки из них вырастут?
— Ты отъявленный консерватор, — сказал Ромас.
— Известно, — усмехнулся я. — Не лучше ли будет сказать, что эти хищные цветы будут обладать всеми красками и свойствами нашей эпохи?
На меня с любопытством взглянули Лайма и Генрикас.
«А мы кто такие? — насмешливо вопрошали глаза Генрикаса. — Ты об этом подумал, старик?» Его взгляд вызывал во мне ненависть. Я выдохнул весь воздух из легких и равнодушно пробормотал:
— Я кончил. Извините.
— Лучше давайте выпьем, — предложила Лайма.
Я не возражал. Генрикас снова попытался завязать разговор. Я немного раздвинул оконные занавески и посмотрел на улицу. Мелкие снежинки опускались и таяли на мокром асфальте. «И все же скоро весна», — подумал я, эта мысль сразу привела меня в радостное, приподнятое настроение; я почувствовал себя далеким и чужим в этом накуренном и шумном зале, захотелось выйти на улицу.
Я сошел с лестницы и повернул к выходу. Голова от выпитого вина была тяжелой, казалось, что на нее давит огромная мягкая зимняя шапка.
— Туалет налево, — неуверенно произнес швейцар.
Я вышел на свежий воздух. Разбрызгивая во все стороны мокрый снег, по асфальту скользили автомобили. Мне захотелось тихо запеть: «Придет весна, придет весна, не легче, чем зима». Но я не был пьян, и надо было возвращаться, меня ждали. А может, потихонечку исчезнуть, пойти домой, отпереть дверь, посидеть в кухне с заснеженными волосами и тяжелыми думами, выкурить последнюю сигарету? Отец уже будет спать, мать тоже, но, наверное, она проснется, когда я буду отпирать дверь.
— Пришел? — как бы не веря, спросит она, когда я на цыпочках буду пробираться в свою комнату.