Он подошел ко мне и схватил за руку.
— Дурак, — мягко проговорил он, — экзамены ведь на носу. Потом — как захочешь.
Я молчал, глядя в упор на электрическую лампочку, и с трудом проглотил застрявший в горле горячий комок.
— Спасибо, — пробормотал я, не глядя на Жорку.
Не хватало еще, чтобы я покраснел.
Ромас никогда не запирает дверей. Может, надеется, что кто-нибудь навестит его, а кто — он и сам не знает, но ждет и не запирает дверей. Он стал бы на дыбы, если бы я спросил, чьего визита он ждет.
Я несильно толкнул дверь, и она беззвучно открылась. В комнате Ромаса было тихо. У стола сидел Генрикас, один, и барабанил карандашом по краю пепельницы.
Ромас лежал на диване, свесив ноги и прикрыв лицо газетой. Сначала я даже подумал, что он спит.
Генрикас бросил на стол карандаш и откинулся в кресле.
— Хочешь выпить?
Ромас замотал головой, газета сползла на пол, но Генрикас не заметил этого, он смотрел в окно на закат, все еще дожидаясь ответа. Услышав мои шаги, он вместе с креслом шумно повернулся к дверям.
— А-а, — протянул он. — Очень приятно. Пусть входят положительные персонажи.
Ромас поднял голову и вскочил с дивана.
— Здорово, Мартис, просто замечательно, что ты пришел. Я только что думал о тебе.
— Он врет, — недовольно пробормотал Генрикас. — Это я думал о тебе. Садись и старайся сохранить бодрость в этой унылой компании…
Он насмешливо посмотрел на меня, крепко сжал губы и начал разглядывать свои ногти.
— Здравствуйте. У вас что, вечер меланхолического романса?
— Меланхолия — лучшая закуска к вину, сказал философ своим ученикам. — Генрикас скрестил руки на груди и еще глубже погрузился в мягкое кресло.
— Да не слушай ты его, — махнул рукой Ромас. — Он уже целый час здесь выкобенивается.
Генрикас криво усмехнулся:
— Ха!
Лицо его припухло, глаза лихорадочно шныряли между мной и Ромасом. Я заметил, что он как-то съежился, словно приготовившись защищаться.
— К чему тебе эта роль «интеллектуального пьяницы»? — тихо спросил я. — И вдобавок идиотская бравада?
— Ладно, будем считать, что я идиот, — он примирительно улыбнулся.
— Под каким лозунгом ты теперь пьешь? «Все пропадем, как собаки?», — продолжал я. — Напрасно. Ведь ты, должно быть, уже не ощущаешь больше «абсолютного одиночества», как ты говорил?
— Ты думаешь, что меня обязывают к чему-то новые персонажи? Знаю, знаю, о чем ты думаешь. Прихожу вот и говорю: братцы, я запер в сундук свою старую шкуру. Вот вам ключ от него.
Ромас еще раз махнул рукой, но ничего не сказал.
— Чего ты там машешь руками? — обиделся Генрикас. — По совести говоря, я давно уже жду, что вы вот-вот припрете меня к стенке алебардами правды и морали. Итак, роковой день настал, фатальный, так сказать!
— Ради бога, не будь свиньей, — с досадой сказал Ромас.
— И ты, Брут? — прикинулся изумленным Генрикас. — Куда девался старый Ромас, глашатай наших тезисов?
Ромас покраснел:
— Перестань, черт тебя побери…
— Оставь его в покое, — бросил я Генрикасу. — И прости, что я покусился на твою душевную гармонию.
Генрикас вдруг настроился на серьезный лад.
— Я тебя люблю, Мартис. Люблю и уважаю. Но не будь смешным. Я знаю, ты считаешь меня пропащим человеком. Что ж, воля твоя. Я тоже иногда так о себе думаю. Ты никак не можешь понять, как это в нашу-то эпоху, в советском-то обществе и вдруг такое явление. Кругом величайший размах. Строительство, целинные земли и сердца. А я, видите ли, пью. Кстати, на работе никто на меня не жалуется. А время бежит. Вскоре и я буду чиновничком, как тысячи других, приобрету по сходной цене самодовольную физиономию… Но не будь же смешным, Мартис, не лезь в няньки — это самая неблагодарная профессия.
— Напрасно ты прикидываешься циником, — заметил Ромас.
— Ага! Будем знакомы, я — циник. Няньки удивляются, откуда и как у советского юноши мог сформироваться этакий облик. Такие порочные взгляды. Вырвать их с корнем! Ха-ха! И все же я — вполне очевидный факт, который нужно признать, на который нельзя закрывать глаза. Тут няньки готовы взбеситься: ты слабовольный? О да, — отвечу я. И что из этого? Ничего. Мне так нравится. Так лучше всего. Убиты все внутренние противоречия, все сомнения. — Генрикас закурил.
— Не надолго, — сказал я.
— А я об этом не думаю.
— Неправда, — Ромас энергичным шагом прошелся по комнате. — Подумайте только, убиты противоречия! Самое скверное — это то, что тебе доставляет удовольствие видеть себя мучеником. Чуть-чуть грустно, но и приятно, как будто сам себе пятки чешешь…