— Почему не в вазу?
— Нету. Разбилась.
— Правда. Придется купить. Некрасиво.
Он чуть навеселе — видно, угостили после встречи. Он все чаще возвращается домой тепленький, и мне тяжело на него тогда смотреть.
— Поднялся по лестнице и устал. Вот тут болит. — Он трет рукой грудь. — Как ножом режет. Что бы здесь могло болеть?..
Грудь под несвежей рубашкой вздымается часто. Почему он не надел новую? Хотя чистых нет. В прачечной, а то и дома, никто не отнес…
— А дети хорошие… — отец улыбается. — Какие они хорошие… дети.
Я захлопываю учебник. Снова открываю, нахожу политику правительства Рузвельта.
— Что ты им рассказывал?
Отец продолжает улыбаться.
— Tabula rasa… Все можно написать на этих табличках. Они чисты, еще не запачканы, и можно написать…
У меня вспотели ладони. Я стою перед отцом и наверняка выгляжу последним идиотом.
— Что же ты им рассказал?
Отец молчит, трет рукой грудь.
— Что ты написал… на этих табличках?
Отец прижимается затылком к спинке кресла и закрывает глаза.
«Что же ты написал?..» — повторяю я про себя.
СРЕДА
А Колба пришла-таки. Шея обмотана шарфом, сипит, как гусыня. Злющая.
— Перечисли способы получения кальция.
Черта ей расскажешь, если не успел на перемене почитать. Мекаю что-то. Плаваю. И все поглядываю на класс — авось кто-нибудь шепнет.
Входит Жирафа. Совершенно неожиданно раздаются ее торопливые шаги. Она долго шушукается о чем-то с химичкой. Наглис показывает мне на пальцах всякие знаки, корчит рожи, что-то лепечет. Кретин, не может выручить как человек. Но тут Жирафа оборачивается ко мне.
— Пойдем.
Ну и везет же! Спасен!
В пустом коридоре шаги Жирафы гремят, как выстрелы.
— Куда мне идти?
— За мной.
Голос строгий и повелительный. И шаги, как у солдата. Туфли велики, шлепают, когда она поднимается по лестнице.
Жирафа не оглядывается, и я думаю: если теперь отстану и дам стрекача, она даже не заметит. Представляю, какая у нее будет рожа…
У кабинета директрисы Жирафа останавливается и смотрит на меня так, словно видит впервые. Смотрит и молчит. Губы горько вздрагивают, раздается тяжелый вздох оскорбленного до глубины души человека.
Я открываю рот…
Она поднимает руку, останавливая меня.
— Нет, нет… Там скажешь.
Жирафа открывает дверь и пропускает меня в кабинет.
Директриса сидит, положив руки на стекло письменного стола, под которым рассованы разные бумажки. Как понимаю, она ждет меня.
— Как дела, Гульбинас? — спрашивает она, глядя исподлобья.
— Благодарю, товарищ директор.
Я умею быть вежливым.
— Может, присядете, Гульбинас?
— Нет, благодарю вас.
Директриса не спешит. Но не зря в ее глазах притаилась хитрая усмешечка.
— Оставьте нас, — говорит она Жирафе.
— У меня сейчас окно. — Жирафа недовольна, она даже оскорблена.
— Неважно.
Жирафа уходит, директриса звякает ключиком и выдвигает ящик стола.
— Что это?
О, черт! «Арберон». Вот он где… Но как он сюда попал?..
— Как он сюда попал? — вслух говорю я.
— Я прошу вас ответить — что это?
Угловатое, мужеподобное лицо директрисы напряглось. Она смотрит мне в глаза, и я вижу, как она силится уловить каждую мою мысль. Она, конечно, многое бы отдала, чтоб узнать, о чем я думаю.
— Что это такое?
— Два листка из тетради.
— Я еще раз спрашиваю — что это?
— Два исписанных листка.
— Чем они исписаны, эти два листка?
Ей-богу, какая она…
— Вы же читали.
— Да, я читала, Гульбинас. Я читала все. Скажите, что значит «Арберон»?
— Это название газетки.
Директриса обрадовалась, она прямо-таки сияет.
— Вот оно как. Значит, это газетка?
Нет, у меня нервы не из веревок, я не выношу, когда из мухи делают слона.
— Да, газетка!
— А что значит это название?
— Ничего. Просто такое название газетки.
— Но это слово что-нибудь значит?
— Разумеется.
— Что именно?
Откуда ей, бедной, знать, что мы давно так себя назвали! Потом забыли это слово и снова вспомнили. Тогда две наши последние парты называли «галеркой». Пакостное слово. Однажды на уроке от нечего делать я написал на книге четыре наших имени: Арунас, Бенас, Ромас, Наглис. Тупо глазел, читал с одного конца, с другого и неожиданно, взяв по две первых буквы каждого имени, прочитал: «Арберона». Отбросил букву «а», и получился «Арберон».
Новое имя всем нам сразу пришлось по вкусу. Какое-то необыкновенное, и знали о нем только мы. Конечно, мы берегли эту тайну.