Я сажусь на подлокотник кресла, кладу руку Бенасу на плечо и подпеваю. Мы с ним часто поем эту песню, и каждый раз у меня перехватывает горло.
Песня кончается, и мы долго молчим.
Мы каждый раз молчим после нее.
Я смотрю на стену, оклеенную портретами певцов.
— В твои годы один американский певец… Минутку, как же его звали… о, черт, склероз… Выступал в огромных залах, — говорю я. — Недавно читал.
— А итальянец Луиджи Тенто застрелился.
— Но он оставил песни.
— Плевал я! Я хочу жить и ни от кого не зависеть. И петь, когда мне хочется, а не когда приказывают.
— Про тебя так никто и не узнает.
— Плевал!
Бенас вскакивает, отбивает чечетку на грязном паркете и, бренча на гитаре, принимается отплясывать нечто вроде допотопного «буги-вуги». И вопит жутким, каркающим голосом какую-то муру.
— Не надо, Бенас, — прошу я; мне не нравится, когда он начинает кривляться.
Когда он замолкает и устало разваливается в кресле, я напоминаю:
— Семь, Бенас.
— Ну и что?
— Через полчаса у тебя школа.
— Не смеши, старик.
Уже третий год Бенас начинает восьмой класс и бросает.
— Знаешь, эта школа у меня вот где сидит!
— Тебя же не оставят в покое…
— А как же! Раз пять прибежит классная, один разочек директор с классной, два раза меня пропесочит начальство цеха, еще пришлют комиссию пенсионеров, чтоб на меня повлияла, потом… Думаешь, все? Дудки, еще что-нибудь придумают. И кто будет виноват, по-твоему? Выяснят, что меня еще ни разу не продернули в стенгазете. Значит, не все еще сделано, не все меры приняты…
— Но ты же сам виноват, Бенас.
Бенас хохочет. Я растерянно смотрю на него.
— Я — виноват? Меня же все воспитывают, все поучают. За меня в ответе все, только не я!
Черт знает, видно, я, правда, какое-то ископаемое, потому что после двойки или после драки чувствую себя не в своей тарелке — весь день потом кошки на сердце скребут.
— Если бы ты кончил школу…
— Да послушай! — обрывает меня Бенас. — Пришел парень наниматься. На наш завод, слесарем. Берут его. Он и спрашивает: какой оклад. Сотня. А он — я вам не инженер, чтоб за сотню вкалывать!
Иногда не поймешь, когда Бенас говорит правду, а когда загибает. Нравится ему, когда ты рот разеваешь от удивления.
Бенас снимает с себя гитару и говорит:
— Потопали на танцы.
— Понимаешь…
— Без разговоров, старик!
— И одет я…
— Обязательно при параде?.. Сойдет!
У кинотеатра «Летува» мы выскакиваем из троллейбуса и сворачиваем в узкий переулок, воняющий всеми запахами помойки. Башмаки Бенаса стучат по булыжной мостовой. Идет он неторопливо, степенно, почти не разговаривает.
Между высокими домами сумерки кажутся густыми и тяжелыми.
«Хорошо, что в воскресенье мама пятерку оставила», — думаю я, покупая билеты — себе и Бенасу.
— Отдам, — говорит Бенас.
— Я тебе должен, ты не раз покупал.
— Что ты, маленький!..
В зале клуба наша чудесная молодежь отплясывает шейк. Парни извиваются, как червяки в банке. Бенас встает у двери и обводит цепким взглядом то одну, то другую пару. Осматривает стайку девушек у стены и снова прочесывает взглядом зал. Музыка смолкает.
— О, Бенас, салют!
— Привет, Мартас!
— Жарища, уф!.. Живешь, Бенас?
— Живу, Джонни.
— Давно не видел. Хау ду ю ду!
— Хау, старик.
Парни болтают с Бенасом; он здесь как рыба в воде. Мне как-то даже не по себе. Со мной Бенас не разговаривает. Впрочем, он ни с кем не разговаривает, только зыркает по сторонам.
Душно. В зале витает дух перегара, глаза у парней блестят, как стеклянные.
Вот две девочки из нашего класса… Без этой монашеской формы они совсем другие, черт возьми! Не девочки, а девушки, ни один парень не откажется таких проводить… Куда-то пропали обе, смешались с толпой.
Снова бухает барабан, хрипит труба.
— Почему не танцуешь?
Бенас меня не слышит. Руки держит в карманах. Озирается, даже на цыпочки привстает. И только теперь до меня доходит. Вот дурья башка!
— Нету? — спрашиваю.
— Что-то не видать, — отзывается Бенас. — Не пришла.
— Броне учится, она не пойдет посреди недели.
— Ходила… Ну, танцуй, — берет он меня за плечо и подталкивает.