— Что, не собирается герман отступать?
Всем частям был отдан приказ: мирных жителей не трогать и за все платить. Но, отстояв тут месяц, многие солдаты не выдерживали — особенно когда запаздывал фуражир с хлебом — и отправлялись на хутора.
Однажды утром Ян обнаружил, что ночью кто-то разорил его пчел в поисках меда.
Мимо проходили солдаты, и Ян, ни к кому конкретно нв обращаясь, вслух высказывал свою обиду:
— Ох, боже мой, боже! Зачем было губить моих пчелок? Немцы грабили, а тут еще и свои...
Молчали солдаты.
Изредка старика навещала Домицелия. Клала на стол хлеб, наливала какую-нибудь похлебку или крошила сыр в теплую воду и кормила мужа. Ян жадно хлебал и жаловался, что и картошка исчезает из копцов, и в кадки, которые были вынесены в сад на случай пожара, кто-то забрался.
Старуху же больше волновала судьба ее детей.
— Где же наша Монтенька? Жив ли Блажис? Почему ничего не пишет Доменик и сам не едет? — сквозь слезы спрашивала она.
Спустя месяц немцы отошли еще дальше. Вернулась домой Монтя, вернулись из плена и работники-литовцы, девчата, молодицы. Пришли еле живые, черные, как земля, изможденные.
Монтю едва узнали.
Следы нечеловеческих страданий, пережитого стыда и насилия страшной печатью легли на ее облик.
Мать с горькими рыданиями обняла несчастную дочь. Монтя с трудом отвечала на ее вопросы и никак не могла успокоиться. По ее бледному худому лицу текли слезы, оставляя за собой грязные полосы. Одежда была измята и изорвана.
Девушка прижалась к больной сестре, потом к матери и заголосила:
— Мамуленька родимая! Пусть бы меня лучше убили, чем так опозорили...
Спустя несколько дней Домицелия, опасаясь, как бы дочь не тронулась умом, повела ее к священнику.
Тот лишь сочувственно покачал седой головой:
— Молись, Монька, божьей матери. Родится ребенок придется, воспитывать. Все в божьей власти...
— Не хочу я ребенка,— заливалась слезами Монтя.
— Молись, Монечка,— даст бог, все обойдется, все будет хорошо.
— Не хочу молиться и жить не хочу.
— Монечка, дитятко родное,— успокаивала мать несчастную дочь, а старый священник клал ладони на ее голову, поднимал к небу глаза и горячо молился, дрожа от нервного возбуждения и переживаний.
Спокойно, хотя и невесело, отпраздновали хуторяне рождество. Зима стояла на редкость холодная, ветреная а снежная. Плотным белым покрывалом бог прикрыл земные грехи — убийства, насилия, грабежи... По слухам, дошедшим с фронта, казалось, что две вражеские силы не двинутся с места до самой весны, но людские надежды не оправдались — второе наступление было подобно грому средь ясного неба.
Батарея, оборонявшая когда-то мост, при отступлении оказалась на старой, хорошо знакомой дороге. Фейерверкер Синица, не раздумывая долго, свернул в сторону хутора.
Трудно было узнать теперь то место. Все хозяйственные строения сгорели, лишь чудом уцелел дом. Во дворе, среди обгоревших бревен, лежала убитая собака. В доме, на печке, сидела совсем ослепшая Домицелия. Она развернула на ногах, как ребенок, письмо раненого Блажиса, присланное им из Москвы, и все время гладила его шершавыми ладонями. В доме было холодно, как в сарае,— снарядом снесло часть крыши и пробило потолок. Занят был делом и Ян. Он сидел возле стола на осколках стекла и пытался соломенным кулем заткнуть дыру в окне. И все время дымил цигаркой, где вместо табака был мох из стены. Старик давно не брился, не расчесывался и ужасно похудел.
Он бросил грустный взгляд на отступающую русскую армию и что-то тихо зашептал.
— Здравствуй, дядюшка Ян! Здорово вас тут...
— Во время вчерашнего боя, братец.
— А где ваши дочки?
—- Убежали вчера, да, видно, не поспеют на машину.
А тут вдруг открываются двери, и на пороге появляются девчата с узлами.
— Вот это здорово! — воскликнул Синица,— Значит, вернулись?
— Да куда уж нам от родителей? — и обе заплакали.
— А почему же раньше не убегали?
— Почему? Кто ж знал...— ответил Ян за дочерей, и по тону его ответа не понять, то ли он так привязан к своему гнезду, или они действительно не знали.
— Ну, прощайте! Ликисвейкас!
— Су дев! — а сами плачут, будто их оставляют на верную гибель.
Фейерверкер сел на коня и поскакал догонять своих.
Озеро замерзло, лишь на середине кое-где поблескивают на солнце темные полыньи. Искрится на морозе снег. Низко над землей пролетела с хриплым криком ворона. На белой дороге колесами орудий выбиты глубокие колеи. Осторожно спускается с горы длинная армейская колонна; она чем-то напоминает бесконечную серую ленту, уводящую людей в глухую неизвестность...