Но вернемся к той части рассуждений Виппера, где он говорит о счастье, сопутствующем карьере Батория, мотивируя это свое положение тем, что к моменту выступления его против Грозного, война, иссушившая ресурсы России, длилась уже 20 лет. И, случись русскому царю скрестить оружие с польским королем раньше лет этак на 10, результат мог быть иным.
Самый простой анализ событий Ливонской войны покажет, что это не так. То есть, результат действительно мог бы быть и иным, но только еще более не в пользу Москвы, но историк-то как раз считает обратное, полагая, что в 1566 году, то есть за 10 лет до утверждения на польском престоле Батория, в Московской державе «организация военной монархии была в цвете сил». Так ли это? Давайте вспомним ход войны.
Первые четыре года война Россией велась исключительно против Ливонского Ордена. Военные действия открылись в январе 1558 года, а только в ноябре 1561 года Литва, после того как Орден отдался под ее протекторат, официально заявила о своих правах на орденские владения. Правда несколько ранее, в июне того же года, северной частью Ливонии завладела Швеция, но Москва не стала пока предъявлять к ней претензий, а, стало быть, и угрозы войны с северным соседом не было. Да и заступничество Литвы долго не выходило из разряда дипломатического давления на Москву, без малейших попыток покушения на применение военной силы. А свои воинские контингенты Литва ввела только в пять крепостей, расположенных в Задвинье, в Курляндии, куда русские полки не подходили и близко.
Все эти четыре года прошли в попытках московских воевод овладеть Ливонией и установить над ней надежный контроль. И какой же тут результат?
К исходу четвертого года войны русские войска заняли несколько более или менее крупных городов и пару десятков замков, представляющих собой укрепленные поместья; то есть, по сути дела частные имения крупных немецких феодалов. Все это вместе взятое обеспечивало какой ни на есть контроль приблизительно над четвертой частью орденских земель, преимущественно в восточной части Ливонии, прилегавшей к русским областям. При этом только в одном их месте, в Нарве, русские люди вышли к морю, которое и было главной целью всего предприятия. Правда, при этом воеводы регулярно совершали далекие рейды вглубь неприятельской территории, но кроме опустошения незащищенной сельской местности такие походы никакого результата не имели. Установить контроль в центральной и южной Ливонии, в силу их удаленности, Москва не сумела. Да и в восточной части Ливонии, где русским людям, как казалось, удалось закрепиться, покоя не было. Контроль над территорией был относительный, сообщение между гарнизонами оставалось не безопасным, а иногда, как мы помним, немцы вдруг брали в свои руки инициативу и осаждали, и даже отвоевывали свои бывшие замки.
Еще раз заметим, что все это было тогда, когда издыхающий Орден противостоял могуществу Москвы только своими собственными силами. Даже с учетом того, что владения Ливонии представляли собой густую сеть крепостей и замков, такая сопротивляемость Москве должна показаться чем-то необыкновенным. Военные потенциалы соперников были несоизмеримыми, численность орденских войск не могла превышать нескольких тысяч человек с учетом наемников, коих было большинство, а собственно ливонских воинов могло быть только несколько сотен, тогда как армия агрессора насчитывала десятки тысяч человек. При таком соотношении сил Россия должна была смести Ливонию максимум за несколько месяцев, на что, наверняка, и рассчитывали в Кремле, развязывая войну. Так что даже при всех ссылках на крепости и замки говорить о каком-то противодействии до смешного несерьезно. И, тем не менее, говорить приходится, ибо таковы реалии. Тогда не следует упоминать о счастье Стефана Батория, которому не довелось столкнуться с Грозным ранее, потому как напрашивается вопрос: почему же русская сторона позволила такому счастью состояться? Почему она не расправилась с Орденом, когда в течение нескольких лет оставалась с ним один на один? В этом случае вопрос заступничества за Ливонию просто бы отпал, потому что заступаться было бы уже не за кого.
Наконец, в войну вступила Литва, но еще 10 лет во главе ее будет находиться престарелый, пассивный, не решительный, далеко не воинственный и почти недееспособный Сигизмунд-Август. А в России в это время, говоря словами историка «организация военной монархии была в цвете сил». Чем же можно объяснить тогда, что в эти самые годы Россия в деле завоевания Ливонии не продвинулась ни на йоту. Правда, в самой Литве, благодаря неготовности последней, Москва завладела Полоцком, но в орденских владениях она удерживала в своих руках практически лишь то, что удалось завоевать в первые три-четыре года. При этом продолжались все те же, не менявшие стратегической обстановки, скучные вымучивания небольших крепостей и замков, большинство из которых тут же снова приходилось отдавать обратно. Справедливости ради надо сказать, что теперь на стороне Ордена воевала Литва, но в добаториев период ее участие в войне не отличалось ни большой активностью, ни использованием крупных ёоинских контингентов, ни серьезностью задач, ни надлежащей готовностью.
В 1572 году для западного соседа Москвы наступает самый тяжелый период эпохи. И что немаловажно, неимоверно затянувшийся. Бескоролевье с неизменно сопутствующими ему разладом государственного механизма, с расстройством системы управления и безначалием армии, продолжится четыре года. Все это время Россия в Ливонии по-прежнему топчется на одном месте. Прогресса нет никакого.
И вот тут к власти в соседнем государстве, пусть даже к власти очень ограниченной, приходит Баторий. Новым королем Речи Посполитой становится человек умный, энергичный, талантливый, от природы наделенный незаурядными воинскими способностями. Он решительно и уверенно берет судьбу затянувшейся войны в свои руки. А наш отечественный историк делает при этом вывод о его счастье. Дескать, вот если бы он появился пораньше, а именно тогда, когда воеводы Грозного около двух десятков лет беспомощно топтались под стенами одних и тех же ливонских крепостей, то такой удачи у Батория не было бы. Выходит, Москва, еще не истощенная войной, не могла сломать сопротивление жалкой и хилой Ливонии. Позже она также не могла взять верх над вяло и как-то нехотя вступившейся за Ливонию Литвы. Зато если бы Москва к этим противникам получила бы вдобавок еще и седмиградского князя с его громадным военным талантом и обладавшего мощной современной армией, то тут она могла бы выйти победителем.
Наверное, нет надобности уделять слишком много внимания такой концепции известного ученого. И как это будет ни прискорбно, но следует признать: московская военная машина в сопоставлении с западными аналогами не просто проигрывала. Она настолько не отвечала требованиям времени, что оказалась несостоятельной даже в борьбе с противником, уступающим ей в живой силе почти на два порядка.
И хотя для объяснения поражения России в Ливонской войне приведенных причин будет достаточно, для полноты картины сюда же можно отнести и ряд других обстоятельств, не способствовавших успеху. Так, некоторые наши историки сомневаются в достаточной численности русской армии. По этому поводу С.М. Соловьев, например, пишет: «Мы привыкли думать, что Иоанн располагал громадными войсками, которые, однако, вследствие робости его оставались в бездействии; но о числе войск московских во время войны с Баторием мы не имеем достоверных показаний, на свидетельство же псковского летописца в этом отношении менее всего можно полагаться».
А уже неоднократно упоминаемый нами Б.'Н. Флоря на тот же счет высказывается более определенно:
«Со времен Н.М. Карамзина, писавшего о том, как «гибли добрые Россияне, предаваемые в жертву врагам Иоанновою боязливостью», в исторической литературе вплоть до недавнего времени устойчиво сохранялось представление о том, что в распоряжении царя имелась большая армия, вполне способная вести воййу с войсками Батория, но парализованный страхом царь не решался дать ей приказ об активных действиях. Но так ли это?
То, что мы знаем об Иване IV, не позволяет говорить о нем как о человеке, когда-либо отличавшемся храбростью на поле боя. Но от правителя этого и не требовалось… Для осторожного ведения войны был ряд других, гораздо более веских причин.