Все стеки, разнообразные и очень причудливых форм, служили по очереди, причем все они без исключения состояли единственно из черствого мякиша.
Воск, который удалял художник в процессе моделировки, постепенно скатывался пальцами его левой руки в небольшой шарик, из которого в случае необходимости он иногда черпал материал для разнообразных наложений.
Параллельно своей чисто скульпторской работе творец деловито занимался и другой, которая, хотя сама по себе буквально дублировала первую, казалось, в силу какого-то навязчивого навыка служила ему необходимой поддержкой; на поверхности статуэтки он собирал, а затем то одной, то другой стекой выравнивал в линии белые зернышки ночного воска, чтобы они складывались в штрихи, в точности воспроизводящие штриховку затушеванной модели, которой он послушно следовал; когда подошла очередь смеющегося лица, он продолжал выполнять это особое задание, здесь более деликатное, чем где бы то ни было еще.
Иногда он, чтобы приняться за работу с другой стороны, поворачивал вертящуюся платформу то туда, то сюда, перемещая при этом путеводный лист так, чтобы всегда иметь у себя перед глазами оба поочередно служивших ему образа, и отталкивая в случае неудобства в сторону коробку воска.
Жиль быстро прогрессировал, приобретая неподражаемое изящество. Здесь художник скрывал под слоем воска неугодные белые зерна, создавая черное пятно; там, напротив, слегка его соскабливал, чтобы выявить крупицы на поверхности.
В конце концов у нас перед глазами появилась очаровательная черная фигурка, в общем и целом, благодаря сдержанному белому подцвечиванию, идеальный негатив шаловливого Жиля, позитив которого представлял собой лист.
После очередного перехода, сделанного по знаку Кантереля в том же направлении, наша группа расположилась перед круговой железной решеткой высотой около двух метров, образующей на незначительном расстоянии от разделяющей нас с нею стеклянной стены омываемую голубым светом тесную цилиндрическую клетку, диаметр которой, вероятно, равнялся шагу.
Два горизонтальных металлических обруча, один сверху, один снизу, пронзенные, казалось, всеми прутьями, связывали их воедино, при этом четыре особо толстых прута, расположенные в вершинах воображаемого квадрата, две стороны которого были параллельны стеклянной стене, внедрялись, в отличие от остальных, до него не доходивших, в широко раскинувшийся пол.
Отойдя от лежащего на носилках и облаченного в купальный халат и сандалии худосочного больного, головным убором которому служил какой-то причудливый шлем, помощник, по установившемуся обычаю шедший впереди нас окольным путем, вынул из кармана большой ключ, каковой не преминул вставить в замочную скважину, расположенную посередине одного из четырех толстых прутьев, того, что находился слева и дальше всего от нас.
Поколдовав с ключом, он широко распахнул, откинув направо, изогнутую дверцу, образованную просто четвертушкой цилиндрической решетки и поворачивающуюся на двух помещенных в каждом из двух горизонтальных обручей шарнирах, которая теперь продемонстрировала нам следующие примечательные слова: «Фокальный застенок», выгравированные так, чтобы их можно было прочесть снаружи, на выгнутой железной пластинке, прикрепленной своей тыльной стороной к трем соседствующим прутьям довольно высоко над полом. Находящийся слева больной встал с носилок и, сняв халат, остался в купальных трусах. Привлекал внимание его шлем. Маленькая металлическая ермолка, сдвинутая на самую макушку и прочно закрепленная там подбородочным ремнем, пропущенным под нижней челюстью, венчалась коротким стержнем, на который в точности самой своей серединой была насажена свободно вращающаяся по кругу горизонтальная стрелка, каковая, будучи, кстати, как сказал Кантерель, намагниченной, насчитывала в длину около пяти дециметров. Над правым плечом больного была подвешена старая квадратная рамка, она крепилась при помощи двух разнесенных друг от друга крючков, ввинченных вертикально во внешнюю кромку ее верхней грани и продетых сквозь два горизонтальных отверстия, проделанных в стрелке перпендикулярно ей самой. В рамку безо всякого защитного стекла была вставлена явно очень старинная гравюра на шелке, изображавшая, что подтвердилось словами «Карта Лютеции», в две строки выведенными в ее левом верхнем углу, подробный план старого Парижа; жирная черная линия, при этом абсолютно прямая, пересекала крайний северо-западный квартал и, в самом деле являясь секущей, выступала с каждой стороны за пределы совершенно симметричной кривой, образуемой городской чертой. Тоже без стекла, новая квадратная рамка, подвешенная точно тем же способом, что и старая, к другой половине стрелки, представляла зрителю над левым плечом пациента карикатурную гравюру на бумаге, на которой, что подчеркивалось надписью «Нурри в роли Энея», посреди безграничного пространства был представлен в профиль певец в костюме троянского принца, стоящий на пустынном земном шаре с повернутым к центру лицом и шеей, налившейся от чудовищного вокального усилия кровью; его ноги попирали Италию, расположенную на самой верхушке сильно наклоненной на своей оси сферы, из колоссально разинутого рта исходила вертикальная линия точек, которая пересекала землю насквозь, оставаясь все время заметной среди невнятных географических реалий, после чего, спускаясь без отклонений, среди группы звезд, где читалось слово «Надир», заканчивалась на нотном стане со скрипичным ключом верхним до, сопровождаемым тройным f.