И тогда получается, что следует сказать: cogito ergo sum et ago «я мыслю, значит – я есть и я действую». Бытие и действие надо было бы писать через дефис: бытие-и-действие, показывая их неотъемлемость друг от друга. Нельзя утверждать бытие как включённое в cogito и рефлективно открываемое в нём, не утверждая вместе с тем действие; и нельзя утверждать действие, не утверждая вместе с тем бытие. Они оказывается сторонами друг друга. Или даже не так: они оказываются друг другом.
Но если это верно, то для философии открывается совершенно другая перспектива, нежели та, в которой она располагала себя до сих пор.
Я вернусь к этому, но сперва надо спросить: если это столь очевидно, то почему раньше этого не видели? Ведь это действительно так: не видели. Имеется какой-то блок, своеобразный знак «стоп», который стоит на пути размышления европейской философии и который блокирует этот очевидный вывод о встроенности действия в cogito.
Что это за блок? Метафорически его можно назвать «недоверие к действию». Европейская философия, начиная, во всяком случае, с Платона, питала недоверие к действию. Ведь действие – это изменение, это временно́е течение: сегодня так, завтра – иначе, через секунду всё вокруг другое, всё течёт – всё изменяется; а как тогда можно знать? Ведь знать можно только то, что не меняется. Наше знание не может угнаться за постоянно изменяющимся. Здесь – развилка логики и содержательности: то, что мы знаем, неизменно, формально, сущностно; а то, что меняется, – это некое текучее содержание. Поэтому, как европейская философия питает недоверие к действию, точно так же она питает недоверие к содержательности, как бы это недоверие ни было выражено: то ли как утверждение Рассела о «психологичности» значения и невозможности его теоретического схватывания, то ли как непостижимость субъективной природы квалиа, то ли ещё как-то.
С текучестью содержательности, или, что то же самое, с текучестью действия, надо было научиться как-то справляться. Мы знаем решение Платона и решение Аристотеля. Если Платон питает крайнее недоверие к действию как к текучести и изменчивости, видя в этом иллюзию и кажимость, тогда как подлинность настоящего, идеального мира – в его неподвижности, то Аристотель усмиряет действие, накидывает на него узду. Однако действие у Аристотеля усмирено только и именно потому, что пристёгнуто к субстанции: «действовать» и «претерпевать», две категории, описывающие сферу действия и изменения, – атрибуты субстанции, предикаты субъекта. Действие берётся не само по себе – и не может быть так взято. В самом деле, из видов движения самое главное, философски значимое, – движение становления: потенциальность, относительное небытие, и переход к актуальности как полноте бытия. И здесь мы не обходимся без первоосновности бытия: через него, и только через него мы можем объяснить, что значит «движение».
Однако это не соответствует фундаментальности действия, которая открывается в cogito. Ведь если сознание нам дано (а кто же скажет, что оно не дано? сила cogito в том, что это – такая очевидность, такая данность, с которой невозможно спорить, которую невозможно обойти, и Декарт не случайно именно через cogito открывает то, на чём можно строить всё остальное знание как на несомненном фундаменте), а тем самым действие дано наряду с бытием, действие встроено в наше cogito как целостность, – тогда мы должны научиться работать с действием как с фундаментальным, а не только с бытием и сущностью как с фундаментальными. Путь бытия и сущности и был путём европейской философии, и он остаётся таким до сих пор. А путь действия – возможен ли он; можно ли действие сделать такой же фундаментальной, исходной действительностью (показательная игра слов в русском языке), раньше которой ничего нет, какой является бытие, сущность, субстанция для европейской философии? Можно ли? Как ответить на этот вопрос?
Вот удивительный текст; это – «Введение в метафизику» А. Бергсона:
Чистая длительность… исключает всякое представление о рядоположенности, взаимной внешности и протяжённости.
Собственно, здесь уже всё сказано; но дальше Бергсон раскрывает это:
Представим себе… бесконечно малую резину, сжатую, если бы это было возможно, в математическую точку. Будем вытягивать её постепенно таким образом, чтобы из точки заставить выходить линию, которая будет всё удлиняться. Сосредоточим наше внимание не на линии как линии, но на действии, которое её чертит.
Так Бергсон переходит от «линии», понимаемой пространственно, к «действию».
Будем считать, что
делимо… действие, вопреки его длительности, не-