Тонкие бледно-зеленые побеги уходили в синеву, как невиданный нежный лес. Оказалось, что у подножия этого травяного леса кипит жизнь. Какие-то жучки, букашки, вспугнутые ими, теперь возвращались и носились по краю разоренного пространства. Марк перевернулся на спину, и Клава положила голову ему на плечо. Ее спутанные волосы пахли травой сильнее, чем трава.
Он вытащил из кармана сигарету, щелкнул зажигалкой и закурил. И тут же ткнул сигарету в землю – струя дыма, пущенная им в поднебесье, напомнила что-то из прошлого. Он всегда курил после этого так, как курят разные замечательные парни в кино. Нет, сейчас это ничем не должно быть похоже на то, что было раньше, с другими.
Нужно переждать. Еще несколько ударов сердца, несколько вздохов…
– Клава, – сказал он, – милая птица…
Она вздрогнула, подняла голову, и вся осторожность мигом слетела с него. У нее были смеющиеся, лукавые глаза.
– Марк, ты веришь в приметы? Ты… – она погладила его лицо, – ты красивый.
– Ну да? Я красивый? Вот новость!
– Правда-правда! У нас многие девчонки по тебе вздыхали. Но ты же гордый – никуда не ходишь. Вот и не знал.
– То есть как это никуда не хожу?
– Ну, в клуб.
– А ты ходила в клуб?
– Редко.
– Почему?
– Потому… потому что ты туда не ходил.
Он приподнялся на локте.
Клава смотрела на него храбро-храбро.
– Тебе бы знаешь, – проговорил Марк, – тебе бы шест в руки, и чтобы ты с шестом стояла в лодке.
Она засмеялась.
– А я хочу на байдарке. У меня второй разряд по байдарке.
– Нет, не на байдарке. На какой-нибудь старой лодке, на челне…
Солнце закатилось за лес. Темный бор вытянулся неровной волной, как вырезанный из жести. Темный бор, русский, древний, напоминающий сказку о Коньке-Горбунке. Над ним снова горел закат.
– Как будто разлили банку марганцовки, – сказал Марк.
– Посмотри, – протянула руку Клава, – это длинное облачко похоже на республику Чили.
Марк взглянул на фиолетовое облачко.
– Правильно. А в середине, где сияние, столица – Монтевидео.
– Не Монтевидео, а Сантьяго. Не знаешь географии.
Они повернулись спиной к закату и стали спускаться с холма. На востоке белая ночь уже опустила свои прозрачные шторы. В сумраке по каналу шел тральщик, сигналил ратьером.
– Ты хотела бы жить в Чили?
– Нет. Побывать хотела бы, а жить нет.
– Ну, а в Москве, в Ленинграде, в Одессе?
– Ах, мне очень хочется поездить и посмотреть весь белый свет. Ведь я же географ.
– Нет, а жить, жить в громадном городе? Смотреть по вечерам сверху на огни, блуждать по улицам, заходить в рестораны? Театры, выставки, матчи! Неужели не хотела бы жить там со мной?
– Марк, разве ты уедешь? – спросила она с неожиданной тоской.
Он опустил голову:
– Не знаю. Теперь, когда ты, для меня все прекрасно – и эти домишки, и овцы, путающиеся под ногами. Но еще вчера я был на пределе. Не мог. Не привык я к этому. Застойная тихая жизнь. Сколько у нас тут жителей? Тысяч пять, шесть? Всех уже знаю в лицо и половину по имени. Тридцать процентов женщин прошло передо мной, понимаешь, неглиже. А со временем будет и все сто – профилактические осмотры. Невозможно жить в таком маленьком поселке и знать все его болячки. Ведь я не только доктор…
– Ну, а если ты полюбишь… не только меня, но и всё? Наши реки, озера, поселок, людей. Понимаешь? Ведь можешь же ты полюбить все это.
– Я уже люблю, потому что это ты.
Река, горящая зеленым огнем, и темная куча поселка были у них под ногами. Клава задумчиво шла вниз, резкими машинальными движениями ломая прутик.
– «Застой», – сказала она. – Посмотрел бы ты в сорок пятом. Одни трубы торчали. А сейчас вот все отстроились, школа есть, больница. На пристани портальные краны стоят. Клуб у нас паршивый, правда, но сейчас решили новый строить, большой, со спортзалом. В будущем году подстанцию пустят – ток пойдет от магистрали высокого напряжения. Тогда и телевизоры можно будет покупать.
– Я переменил много мест, – проговорил Марк. – Города мелькали перед глазами. Сначала война. Эвакуировались из Киева. Попали на Дальний Восток. Потом Фрунзе, Свердловск. Николаев, Ленинград… Отец был армейским врачом. Вот только Ленинград крепко зацепил меня за сердце. Или это годы были такие, студенческие.
Клава остановилась и прижалась к нему.
– Ничего, милый. Ты полюбишь и наш край. – Она засмеялась. – Будешь старожилом. Мужики тебе будут говорить: «Здоров, Николаич! Как твоя старуха?» Правда?
– Да-да, – грустно сказал Марк. – Вероятно.