XX в. остался в прошлом, и нельзя сказать, чтобы эти исторические допущения подтвердились. Напротив, попытки «построить социализм» совершались чаще в отсталых аграрных обществах, нежели в развитых индустриальных. Кроме того, промышленные рабочие отнюдь не всегда хранили верность универсалистскому социализму, партикуляристский национализм имел равные, если не преимущественные шансы завоевать их расположение. А с тех пор как в 1920–1930-е гг. были обнаружены ранние рукописи Маркса, мы слишком много знаем о метафизических основах его системы, чтобы принимать её за «пролетарскую мысль».
Всё это свидетельствует, что социализм — не просто экономический проект или логическое следствие промышленного развития. В сущности, вышесказанного достаточно, чтобы показать, что социализм — проект тотальный, нацеленный на выход за пределы имеющегося в настоящем общества и создание абсолютно нового мира и нового человека. Другими словами, социализм — не что-то, существующее или существовавшее в реальности, а утопия. Поэтому в дихотомии капитализма/социализма, которую мы обычно используем, рассуждая о современной политике, две стороны антитезы не симметричны, не равны онтологически. Они также не обозначают ни сопоставимых, хотя и конкурирующих систем социальной организации, ни в равной степени возможных политических курсов или альтернатив. Скорее, они обозначают реально существующий в настоящем (и, конечно, скверный) порядок и его воображаемую (разумеется, идеальную) будущую альтернативу. Тем не менее вот уже почти два столетия, и особенно в XX в., мы ведём речь о капитализме и социализме как об одинаково реальных исторических формациях, между которыми может выбирать общество.
Французская Реставрация была недолговечна по двум причинам. Во-первых, она наступила, потому что Франция потерпела поражение в войне; Бурбонов, «вернувшихся в обозе союзников», стране навязали. После славной эпохи Наполеона «легитимная» монархия воспринималась как унижение. Во-вторых, ликвидировать грандиозные перемены, произошедшие с 1789 по 1815 г., не представлялось возможным, а их интеграция в систему реставрированной монархии только подтачивала новую структуру. В итоге и гражданское равенство 1789 г., и Кодекс Наполеона, и Конкордат, и административный аппарат империи остались неизменными, большинство государственных служащих сохранили прежние места. В политической сфере Людовику XVIII, брату Людовика XVI, хотя он и претендовал на божественное право королей, пришлось принять конституционную хартию, которая предусматривала представительное собрание и значительную свободу слова — уступки, теоретически «дарованные» (octroytes) наследным монархом, но фактически необходимые, если Бурбоны не хотели потерять шансы править страной. В течение пятнадцати лет режим Реставрации раздирало противоречие между его династическим и революционным наследием.
С одной стороны, в палате депутатов, несмотря на строгий имущественный ценз, сильно ограничивавший число избирателей (до нескольких сотен тысяч из 30-миллионного населения), возникла оппозиция, преданная принципам 1789 г. В лице таких историков, как Тьер и Гизо (чьи работы здесь уже упоминались), «либералы» выступали за конституционную монархию английского типа, с парламентом, избираемым на основе имущественного ценза. С другой стороны, монархия после квазилиберального начала все больше благоволила своей естественной клиентеле — старой аристократии, вернувшимся из-за границы эмигрантам и церкви. В 1820-е гг. альянс «трона и алтаря» настойчиво стремился возродить наследие «старого режима», в ответ громче заявляла о себе либеральная оппозиция. Наконец, в июле 1830 г., когда после роспуска палаты королём либералы одержали победу на новых выборах, король, воспользовавшись предоставленным ему хартией правом издавать ордонансы, к которому прежде не прибегал, совершил попытку настоящего государственного переворота. Он распустил новую палату, ещё сильнее ограничил избирательные права, ужесточил законы о печати. Парламентские либералы во главе с Тьером заявили публичный протест, парижский рабочий класс (один) откликнулся и пошёл на баррикады. Ранее монархия расформировала национальную гвардию как ненадёжную, а теперь выяснилось, что армия не в состоянии вести уличные бои. После трёхдневных перестрелок восстание победило без кровопролития. Карл X отрёкся от трона в пользу 9-летнего внука — либералов, естественно, такое решение не устраивало.
Встал вопрос, будет ли новый режим конституционной монархией с младшей ветвью Бурбонов, Орлеанским домом, на троне или республикой с народным суверенитетом. Триумфаторы июльских событий, парижские рабочие, хотели республики, однако либералы, в основном принадлежавшие к среднему классу, желали превратить июль во французский 1688 г. и тем самым упрочить наконец наследие 1789 г. в умеренной форме. Либеральные лидеры уговорили прославленного Лафайета, который на самом деле стремился к республике вашингтонского образца, поддержать воцарение Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, как безопасный средний путь: создание конституционной монархии под триколором, на условиях старой хартии, немного пересмотренной. Королевское право издания ордонансов отменили, число обладателей избирательных прав увеличилось на 250 тыс. чел., включив ту буржуазию, которая, как длительное время доказывал Гизо, являлась классом, выковавшим нацию при «старом режиме» и совершившим прорыв 1789 г. Так был установлен режим, с гордостью именовавший себя «буржуазной монархией», с самопровозглашённым «королём-гражданином», который носил титул не «короля Франции», а «короля французов». Ключевой проблемой французской политики отныне стал вопрос, сможет ли страна жить с такими несочетаемыми критериями легитимности. Как мы знаем, 1830 г. не превратился в 1688-й, он даже не помог решить, сумеет ли Франция пережить новый 1789 г. без нового 1793 г.