Главное требование, которое выдвигала революция, — конституционная демократия со всеобщим избирательным правом, по возможности созыв Учредительного собрания, а если нет — конституционная монархия. Социализм её целью никогда не являлся. Это конституционалистское требование служило лейтмотивом всех революционных действий. Они начались с земского съезда в ноябре 1904 г., продолжились уличным шествием рабочих 9 января, которое закончилось бойней Кровавого воскресенья, и достигли апогея в октябре, в общей забастовке всего городского населения, вынудившей монархию учредить Государственную думу. Наконец, 1906–1907 гг. прошли под знаком борьбы за полномочия между думой и монархией. Борьба завершилась «переворотом» премьер-министра П.А. Столыпина 3 июня 1907 г., в результате которого были урезаны избирательные права с целью создать «работающую» думу, то есть младшего партнёра монархии по прусскому образцу.
Без сомнения, рабочие сыграли решающую роль в прорыве 1905 г. благодаря их высокой концентрации в ключевых городских центрах и массовому участию во всеобщей забастовке, однако это не сделало их авангардом всей революции — таковым остались господа-либералы. Значение рабочих для революции определялось не их социальным статусом «пролетариата», а политической ролью в качестве плебейской боевой силы, способной оказывать физический нажим на систему. В данном отношении они ничем не отличались от ремесленников-санкюлотов 1792–1793 гг. или ремесленников-«святых» из «армии нового образца» 1647 г. Чрезмерно раздутое задним числом декабрьское «восстание» в Москве не возымело существенного влияния на ход событий. В целом, либеральная революция пользовалась поддержкой большинства классов общества, как показали октябрьская забастовка и выборы 1906 г. в думу, проведённые на основе практически всеобщего избирательного права (для мужчин) и выигранные кадетами за явным преимуществом.
Тем не менее либералам не удалось победить «старый режим», и это отнюдь не случайно. Первая причина их поражения заключается в том, что они хотели подлинного конституционного правления и народного суверенитета, а самодержавие ни за что не собиралось идти на подобные уступки. Поэтому периодические попытки найти компромисс, который позволил бы создать работоспособную думу, неизбежно оканчивались провалом. Вторая, не столь важная причина: после «Октябрьского манифеста» оппозиция стала раскалываться на либералов и политически более слабых левых революционеров, притом возник лагерь реакционеров-националистов, бросавший вызов и тем, и другим. Но главное — как упоминалось ранее, монархия сохранила контроль над армией и при любой попытке проверить её на прочность могла подавить народный протест.
При всей значимости последнего фактора, мы, тем не менее, не можем утверждать, что, если бы разоружённая монархия капитулировала перед кадетами, конституционалистская революция «победила» бы. В Учредительном собрании, избранном всеобщим голосованием, большинство составили бы жаждущие земли крестьяне, подверженные влиянию социалистов, — с таким сочетанием либералы вряд ли сумели бы совладать, оставаясь в правовых рамках. Столь неутешительный вывод с уверенностью можно сделать на основании сравнения с прежними европейскими революциями: маловероятно, что 1905 г. мог установить конституционный строй в России с первой же попытки, тогда как ни Англии, ни Франции, не говоря уже о Германии и Австрии, это не удалось и при куда более благоприятных обстоятельствах. В любом случае, в результате провала 1905 г. конституционалисты исчерпали львиную долю своего политического капитала до начала следующего раунда российского революционного процесса.
Нестабильная внутренне природа псевдоконституционализма, рождённого 1905 г., предопределила неизбежность второго раунда. И начался он при наличии максимума условий для ускоренной радикализации — в разгар первой в мире тотальной войны. Нужно подчеркнуть, что революцию 1917 г., какой мы её знаем, вызвало прежде всего разрушительное влияние войны, а не «поляризация» между буржуазией и пролетариатом, хотя и она, очевидно, имела место. Именно современная война показала наконец уязвимость государственной и социальной структур царизма, на которую делала ставку радикальная интеллигенция с момента освобождения крестьян в 1861 г.