Сначала крестьянские отряды действительно воздерживались от насилия. Но к концу апреля 1525 г. по сельской местности бродило свыше 300 тыс. вооружённых людей, и некоторые из отрядов неизбежно начали грабить, разрушать монастыри, совершать набеги на дворянские владения. Когда восстание докатилось до Тюрингии, Лютер сам отправился в деревню, убеждая крестьян, что христианскую свободу следует понимать «в духовном плане, а не в плотском», и вернулся напуганный их гневом. Со своей стороны, правительство эрцгерцога Фердинанда, брата Карла V, теперь только притворялось, будто ведёт переговоры, стремясь выиграть время для мобилизации войск. Притом раздробленность политической власти в Германии не предоставляла крестьянам центральной мишени для атаки: там не было ни Бастилии, которую можно взять штурмом, ни национального парламента, который можно заставить принять требования восставших. Да и не могли крестьяне долго оставаться под ружьём; после двух недель на большой дороге им приходилось возвращаться домой и выходить в поле. Когда апрель сменился маем, бесцельное движение «простого человека», «мужика» (Karsthans) вырвалось из-под контроля. Как ранее в Богемии, повсюду особую ненависть вызывало всё, связанное с учением и книгами. В некоторых местах восстание привлекло последних представителей революционного рыцарства, таких, как Гёц фон Берлихинген. В других — получило поддержку ремесленников из мелких городков. И, конечно же, оно притягивало радикальных клириков и пророков-милленариев, самый яркий тому пример — Томас Мюнцер. Однако подавляющее превосходство в силе всё же оставалось на стороне князей, а не народных масс. К концу июня восстание практически везде было подавлено ценой нескольких сотен тысяч жизней.
Могло ли сложиться по-другому? Бликле и другие его единомышленники среди современных историков утверждают, что могло. Некоторые имперские города, например Эрфурт и Мемминген, сумели наладить сосуществование с крестьянскими отрядами. Поэтому можно вообразить себе победу крестьян и городских общин, ведущую к чему-то вроде швейцарской системы. Но республиканско-федералистская Швейцария выжила в основном благодаря естественной защите в виде Альп. На открытых же пространствах империи панъевропейская логика строительства современного государства совершенно противоречила такой раннедемократической революции. И князья это хорошо понимали. Их упорное нежелание вести переговоры в чём-то напоминает политику Адольфа Тьера по принципу «чем хуже, тем лучше» в отношении Парижской коммуны. Столкнувшись с размахом восстания 1525 г., они предпочли полностью разгромить крестьян, дабы раз и навсегда покончить с угрозой со стороны деревенского «башмака». Стратегия князей увенчалась успехом, так же как действия Тьера положили конец парижской повстанческой традиции. Потом немецким крестьянам сделали небольшие уступки, и до XIX в. их не было слышно.
Несмотря на то что первая большая вспышка Реформации-революции в 1525 г. закончилась, общенациональное, а по сути — европейское, реформационное движение, вдохновлённое Лютером, отнюдь не заглохло. В самой Германии дисперсность политической власти превратила его в череду локальных реформаций. После 1525 г. местные князья взяли руководство им на себя, проводя реформы сверху, особенно в бедных землях «новой» Германии к востоку от Эльбы. Аналогичные примеры наблюдались в скандинавских королевствах и во владениях орденов крестоносцев в Прибалтике. Теперь, однако, подобные переходы в другую веру стали довольно «рутинной» революцией. В вольных имперских городах севера Реформация тоже главным образом оставалась в «магистерских» рамках. Но в одном случае — в епископском городе Мюнстере — неизбежные радикальные последствия реформы стремительно достигли беспрецедентной мощности.